Посмертная слава поэта

Конечно, и прижизненная слава отнюдь не чуралась Эмиля. За одну эту строфу он остался бы в поэзии, даже если бы ничего больше не написал:
Создавайте безмятежный стих,
воспевайте звездное мерцанье –
я видал, как вешают живых,
и стоял потом под мертвецами...
А еще вчитаемся, братья и сестры николаевцы, в удивительное стихотворение:
Вокзальное начало последнего исхода.
Воробушек озябший на ветке голубой.
Ну, кто срывался с места в такое время года?
Ну, кто это придумал дырявой головой?
А, может, мы рыдаем на станции конечной?
А, может, не уходят отсюда поезда?
Над головою нету звезды шестиконечной,
Но - синяя, сырая, славянская звезда.
Осенний лист несется за паровозным эхом.
Ладонь, как лист, трепещет и тянется вослед.
Один еврей уехал, другой еврей уехал,
Евреев стало меньше, а счастья нет как нет.
Разве забудешь эти берущие за душу стихи, однажды прочитав? Теперь даже не верится, что такого стихотворения когда-то не было. Без него поэзия - не только николаевская, но и украинская, русская - оказались бы беднее. Вот что значит настоящий, истинный, смелый и честный Талант!
А ведь когда-то эти стихи были опубликованы впервые. И, конечно же, в Николаеве. А поразили ли они нас? Удивили, обрадовали сразу? Взяли ли мы их в душу, в память и в сердце? Посочувствовали ли своим землякам-николаевцам, покидающим перед зимним ненастьем родные, обжитые места и уезжающим бог весть куда? Пусть даже в лоно «Земли обетованной».
К сожалению, многое важное и значительное теряем из виду в суете сует, под тяжестью будней, в погоне за бегущим днем - так уж устроен человек. В хлопотах о хлебе насущном теряем пищу духовную, многое не замечаем. Даже выдающуюся поэзию!
А я уверен (писал об этом не однажды): если бы люди чаще обращались к поэзии, были бы они сами чище и благороднее. Ибо поэзия - это сгусток мудрости, достоинства и красоты! Ее нужно перечитывать не только в юности - в том романтическом периоде нашей жизни, когда влюбляемся, ищем друзей и подруг на всю жизнь. Но и в зрелом возрасте поэзия, как и музыка, облагораживает наш внутренний мир, дает пищу уму и сердцу, приобщает к красоте мира, к его эстетическому восприятию. К сожалению, быт засасывает нас и превращает в равнодушных к красоте и романтике обывателей, занятых по горло прагматизмом, который сейчас насаждается в Украине на общегосудаственном уровне, как панацея от всех бед.
И вот передо мной только что вышедший из печати посмертный двухтомник с торопливо написанным в редакционной суете письмом - скорее, запиской: «Думаю, Вам интересно будет пролистать это издание, осуществленное силами и средствами городских властей, - в память об Эмиле. Ваш Владимир Пучков».
С волнением раскрываю сверкающий золотом зрелой Левитановской осени том поэзии «Избранное» и отливающий голубизною южного неба «Журнальный столик», в котором собрана проза. Два тома, подводящих итог мудрой, честной, неугомонной трудовой жизни давнего друга по Николаевскому литобъединению при областной газете «Южная правда». Смотрю: «Возможности Киммерии»! Как и в случае с предыдущими книгами Эмиля, с «Пекторалью» Дмитрия Креминя и «На стыке моря и лимана» Владимира Пучкова, двухтомником Эмиля Январева областное издательство снова дает фору столичным, доказывая неправомерность давнего французского изречения о том, что «Поэты рождаются в провинции, а умирают в Париже».
Пусть попробуют столичные поэты и издательства превзойти названных выше николаевских поэтов и их книги, вышедшие в областном издательстве!
Да и сами учредители «Возможностей Киммерии» вряд ли предполагали, какими высокими окажутся их «Возможности»! Во что они выльются и воплотятся! Как тут не порадоваться за моих коллег по литературе, за творческий коллектив издательства и за родной Николаев?
Благородная верность родным пенатам в жизни и в творчестве окрашивает особым флером личности и таланты моих живых и здравствующих друзей Дмитрия Креминя и Владимира Пучкова. И особенно ушедшего в мир иной Эмиля Январева. «Вы ушли, как говорится, в мир иной. Тишина... Летите, в звезды врезываясь...» - написал когда-то Владимир Маяковский о Сергее Есенине.
И эти слова не выходят из памяти, из сердца и из головы, пока читаю и перечитываю поэзию и прозу Эмиля. Из этого полновесного, самобытного двухтомника он предстает перед нами во всей своей человеческой, да и поэтической, красоте и талантливости ярко, как никогда раньше! Итог прожитой творческой жизни представляется впечатляющим и неповторимым! Только сейчас становится понятным в полной мере - кого потерял Николаев. Какого поэта и гражданина! Кого потеряла русская поэзия в Украине! Кого мы, николаевцы, все вместе потеряли в лице Эмиля Январева.
Господи! А я никак не могу поверить, что Эмиля в Николаеве нет. И уже никогда не будет...
Что, приехав в родной город, не увижу больше его стеснительной и одновременно иронической улыбки, с которой он в последнюю нашу встречу в библиотеке имени Марка Лукича Кропивницкого вынул из кармана светлого пыльника маленькую по формату, но очень вместительную по содержанию, яркую и самобытную по форме книгу «Документ». И, засовывая ее мне в карман пиджака, сконфуженно промолвил:
- Прочти, пожалуйста, по старой дружбе. - И добавил, виновато улыбаясь: - На досуге... Как-нибудь... - А взгляд грустный и печальный, как всегда.
Не знал я и предположить не мог, что вижу его в последний раз. А возвратившись в Кончу-Озерную, взахлеб читал его изумительные стихи жене, которая знала Эмиля, любила его поэзию еще в нашу бытность в Николаеве. Но теперь это была уже совсем другая - высокая и зрелая, честная, яркая и правдивая поэзия высочайшей пробы и точности.
Мы читали его поэзию на кухне, так как жена должна была готовить обед или завтрак. Читали на веранде за обедом и ужином, пока не дочитали до конца. И я рад, что, не откладывая в долгий ящик, сел и сейчас же, по горячим следам, написал эссе о нем и о его книге. Не мог не написать!
А потом как-то само собой написалось и о следующей книге, присланной мне по почте, «Стихи мои старше меня». И о последней, прижизненной, - «Стечение обстоятельств». Эти эссе публиковались не только в николаевских, но и в киевских газетах, в журнале «Дніпро». А затем я включил их в Книгу Талантов «Не вбиваймо своїх Пророків!». Это если и не компенсирует, то хотя бы немного оправдывает утраченную роскошь непосредственного общения с талантливым другом моей юности, каких у всех нас бывает мало. А у иных и вовсе не бывает.
Вспоминаю: даже когда шутил на литобъединении, во взгляде его неизменно таилась какая-то глубокая задумчивость. Наверное, это была врожденная, генетическая мудрость, не угасавшая даже в шутке, тем более - в иронии. Подчеркиваю: зачастую это была самоирония. Не мог он обойтись без нее, так как не терпел котурнов и выспренности с первых шагов в литературе. Да и в жизни тоже.
А сам был личностью незаурядной. Ну кто после Московского литинститута продолжал бы, как и прежде, работать в вечерней школе рабочей молодежи где-то на Слободке или еще на более глухой улице Военной, «за садиком Петровского», у черта на куличках? А он даже гордился этим про себя, не выставляя это на показ, как некий подвиг, что ли. Всегда и во всем скромный, он никогда и ни в чем не выпячивал себя.
Еще в те времена, когда я руководил литобъединением после Касьяна Михайловича Федулова, довелось услышать из его уст стихотворение, поразившее нас своей глубинной искренностью:
Мне нравятся рабочие ребята,
которых я учу по вечерам,
за то, что редко смотрят виновато,
за то, что каждый сдержанно упрям.
Вникая в смысл того, что им сказали,
они сидят, зажав перо в руке,
с настрелянными сваркою глазами,
с пневматикой, грохочущей в башке.
За окнами примолкла ночь слепая,
снежинки подлетают к фонарю...
Они порой за партой засыпают.
Я не сержусь. Я тише говорю.
Вот и все. Но что же так берет за душу в этом стихотворении? Что заставляет сжиматься сердце и наворачивает непрошенные слезы на глаза?
По-моему, мужская сдержанность и мужественная суровость Эмиля Январева в выражении чувств и настроений. Намерение спрятать нежность к этим ребятам только подчеркивает глубину и трогательность его отношения к ним, к их участи, сочувствие им и солидарность с ними в их стремлении к знаниям.
А вот и о себе в том же ключе:
Дайте мне не зависеть от денег,
от рублей, от копеечных благ.
Разве Август меня не оденет
в золотистую майку за так?
Разве небо меня не укроет
Голубым одеялом своим?
Разве что-то бумажное стоит
Этот утренний розовый дым?
Я иду, и янтарные пятна
Предо мною скользят на заре.
Захочу - подыму. Все бесплатно
На моей бескорыстной земле.
Как жаль, что нельзя больше обнять его за эти великолепные стихи! Нельзя высказать ему свое восхищение его поэзией и его талантом, объединяющим нас всех своей мудростью и человечностью! И кто из нас не узнает в его раздумьях свои собственные мысли? Или кто не почувствует себя героем горького стихотворения о неизбежных признаках перехода в иное качество, подкрадывающееся к нам невзначай, незаметно для нас самих?
Я еще уступаю места старикам,
да и знаю любовь не из книг,
но сегодня чернявый один таракан
маму за руку дернул: - Старик!
На меня указал он: - Старик!
Я застыл
и прикрыл свои веки на миг.
Этот солнечный день
стал мне сразу постыл
от сутулого слова «Старик».
Я-то думал, что возраст легко обведу,
никогда в зеркала не глядел.
У явившихся в мир в тридцать первом году
свой особый, я думал, удел.
Почему он сказал так? Ну да, седина.
Только я ли подобный один?..
Вот седые проходят и он и она.
А вон тот на углу гражданин?
О, характер никак не стареющий мой!
Я мальчишество не разменял.
Если кто-то свистит за моею спиной,
я всегда оглянусь - не меня?
Правда, сердце при беге все чаще сдает
и от шумных застолий отвык.
Я в троллейбус вхожу.
Мальчик с места встает:
да, старик. Да, наверно, старик.
Великая несправедливость внедрена в нашу жизнь - Господом ли Богом, или природой? Ну. как это так? Чтобы на взлете мудрости, оплодотворенной большим жизненным опытом, приобретенным ценою раздумий и утрат, вдруг отдать это богатство земле да забытью?! За какие грехи?
Наследие Эмиля, безусловно, наше знаковое приобретение! Но... Продолжения-то, продолжения ведь уже не будет? Не последует? Кто же так, как он, осознает сущность происходящего? И кто ТАК расскажет нам о нас самих, как это сделал он в стихах ли, в прозе и эссеистике? Даже при наличии таланта, сколько нужно прожить, обо всем глубоко подумать, осмыслить, а потом передать эти размышления, впечатления и постижения людям? Сколько на это нужно положить сил и способностей! И труда?! Тем, кто придет на его место. Если, конечно, когда-нибудь и кто-нибудь придет. Но другого Эмиля Штемберга-Январева уже не будет ни-ког-да! Потому потеря таких Личностей и таких Талантов невосполнима! В этом - горькая утрата и непоправимое горе человечества и литературы.
Сколько помню его, с самой нашей юности, был он вдумчив, серьезен, молчалив. Всех и все: и коллег по литобъединению, и окружающих, и происходящее в orbi et urbi (в городе и мире), - судил строго, оценивал по высшей мерке требовательности. Особенно глубоки и строги были его оценки всего, что читалось и обсуждалось на заседаниях литобъединения. И о прочитанном тоже судил неизменно строго, по высочайшим критериям. Книгочей, аналитик и энциклопедист - таким он всегда мне представлялся. Но особенно представляется теперь, когда подведена черта, и мы обозреваем все, что он успел сделать за свою жизнь, полную тревожных раздумий и неусыпных трудов.
Поэтому его суждений о прочитанном члены литобъединения всегда, с самой ранней его юности, опасались. Хоть он никогда не был ни груб, ни язвителен, ни категоричен. Но неизменно предъявлял к обсуждаемым стихам и рассказам строжайшие требования, безо всякой скидки.
По моим наблюдениям, он с самого начала, с первых шагов в литературе, как никто из нас, постоянно и неуклонно изживал в своем творчестве собственно литературу! Точнее - литературщину с ее украшательствами и высоким «штилем». Стремясь как можно точнее и предметнее передать характерные черты окружающей действительности, человеческой сущности и приметы характера. Это свойство его поисков в поэзии очень точно охарактеризовано им самим:
За окном торгуют пивом,
впопыхах справляют свадьбы.
Напрягает память Пимен:
как там было? Не соврать бы!
Вот что для него всю жизнь было самое главное: «Не соврать бы!» Это стремление к правде, стихийно возникшее в юной и честной душе Эмиля, окончательно укрепилось в нем во время учебы в Московском литинституте: его учителя, руководитель творческого семинара Ярослав Смеляков, поэтический кумир Борис Слуцкий - сами были одержимы стремлением к правде и в жизни, и в творчестве. Подвергались за это стремление тяжким наказаниям вплоть до лагерного срока, который «тянул», например, Ярослав Смеляков в течение десяти лет! В этом смысле нашему Эмилю крупно повезло на талантливых и честных учителей! Ну, а Симонова, насколько мне известно, он всю свою жизнь боготворил именно за суровую правду его поэзии и прозы.
Уединившись после столичного литинститута в провинциальном Николаеве и помня уроки своих учителей и кумиров, Эмиль так подытожил свои поиски и стремления:
Я поздновато, но все ж докумекал:
превозмогая лирический гнет,
в строчке желание стать документом,
не остывая с годами,
живет!
Вот почему и свою лучшую, пожалуй, итоговую книгу, подаренную мне в библиотеке Кропивницкого, он назвал с явным вызовом: «Документ».
Кажется, на первый взгляд, совсем неподходящее название для поэзии. Эдакий не то контрапункт, не то парадокс? Угу. Как бы не так! Это - девиз! Его художественно-поэтическая платформа, если хотите. К счастью, не оставшаяся незамеченной: «Эта вершинная книга, - пишет в предисловии к «Избранному» чуткий к поэзии и сам щедро одаренный поэтическим талантом Владимир Пучков, - удостоена в 1998 году главной в нынешней Украине литературной премии для русскоязычной поэзии - премии Национального Союза писателей Украины имени Николая Ушакова».
Напомню читателям: Николай Николаевич Ушаков - величайший интеллигент нашей литературы, кроме великолепных, классических стихотворений, оставил нам свое бессмертное изречение: «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь!»
Как будто это написал сам Александр Сергеевич Пушкин.
Ну, а теперь мне остается сказать хотя бы несколько слов о «Журнальном столике». Так названы избранные эссе и документальные рассказы, собранные в изящно, с тонким полиграфическим вкусом оформленном томе, который заслуживает особого, отдельного разговора. Но я и так уже, видимо, утомил читателей. Потому буду предельно краток.
Это - настоящая, интеллектуально, образно и эмоционально насыщенная лирическая проза. Не просто написанная за столом, а наговоренная в телеэфире и публиковавшаяся многие годы в авторской еженедельной колонке в газете «Вечерний Николаев».
Здесь много любви к родному городу, даже любования его жителями, которым поэт отдал свое сердце. Впечатляют экскурсы в русскую и украинскую, а также в мировую литературу, в музыку, живопись и поэзию. Тут мы имеем дело со своеобразным архивом, свидетельствующим о неустанной и неиссякаемой общественной и просветительской деятельности Эмиля Январева. Вот как об этом пишет в предисловии к «Журнальному столику» его составитель и редактор Владимир Пучков: «Особое место в этом виртуальном архиве занимает проза поэта: его документальные рассказы, изящные эссе и рецензии, портретные зарисовки. В том, что они сохранились, а сегодня собраны под одной обложкой, огромная заслуга Людмилы Костюк - жены и доброго ангела поэта».
К этому добавить нечего. Остается лишь отослать читателей и поклонников Эмиля Январева к самому двухтомнику с блестящими предисловиями к каждому тому Владимира Пучкова, овеянными дыханием любви к своему учителю и озоном его собственного благородного таланта. Но... Тираж-то, тираж! 500 экземпляров…
Разве ж это тираж для ТАКОГО ПОЭТА, как Эмиль Январев?
Однако великое спасибо городским властям Николаева да издателям и за этот тираж, и за это издание! Двухтомник свидетельствует о непреходящей посмертной славе настоящего поэта - Эмиля Январева. Посмертная слава его не иссякает, а множится и укрепляется! Так происходит только с подлинным, а не мнимым или конъюнктурным талантом, которых у нас было великое множество. А теперь они испарились либо растворились - как будто их и не было вовсе! Да, время неумолимо.
Но Эмиль остается. И останется надолго. Может, навсегда. О чем свидетельствует и только что вышедший двухтомник, не постаревший ни на йоту!
Аминь...
Александр Сизоненко.
Конча-Озерная, 5 июля 2010 года.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике