Как хоронили Высоцкого

В издательстве «Наваль» продолжается работа над сборником «Тридцать лет без Высоцкого» – очередным выпуском ежегодника, посвященного Народному Поэту.
Предлагаемые читателям воспоминания долгие годы ходили в народе анонимной машинописной рукописью. Текст перепечатывался, дополнялся, множился – из рук в руки. Авторство принадлежит москвичу Виталию Игоревичу Акелькину. Записано в августе 1980 г. Печатается без редакционной правки.
Обращаемся к читателям с просьбой поделиться личными воспоминаниями для публикации в сборнике «ВВ-72» (за 2010 г.): как я узнал о смерти ВВ, где меня застал этот день – 25 июля 1980 г.
В день похорон, 28 июля, рано утром, часов с шести, а некоторые и с ночи, по Большой Радищевской, от самого театра начала выстраиваться очередь. Никем не санкционированная, никем не организованная, взяла свое начало огромная людская река, которая к десяти часам была уже в конце соседней, параллельной улицы – Володарского. Люди прибывали очень быстро, минут за десять успевали стать около 1000 человек. Пока я на минут двадцать отошел к метро, чтобы встретить своих друзей, очередь успела вытянуться до набережной Москва-реки и дойти до высотного дома на Котельнической набережной. Часам к одиннадцати она была уже у Зарядья.
Здесь были в основном молодые люди, но было и много людей самых разных возрастов, от 15 до 70 лет. У многих в руках цветы. Здесь были и розы, и гвоздики, и гладиолусы, и ромашки, и полевые цветы. Кто что достал. Это была скорее не очередь, а полноводная река. Людской поток народа, пришедшего проститься со своим певцом, отдать последний долг народному поэту. Эти люди были спокойны, сдержанны, они в основном молчали или тихо переговаривались. Некоторые принесли с собой кассетники с записями песен Высоцкого. И хотя питание быстро садилось, записи были не лучшего качества, вокруг них быстро собирались кучки людей, которые тихо слушали известные песни, как будто в первый раз. Голос Высоцкого продолжал жить. Люди стояли почти на месте, т.к. очередь двигалась удивительно медленно.
Как потом оказалось, в театр успели пройти только те, кто занял очередь до 9 часов, милиции явно не хватало, чтобы сдерживать эту огромную реку людей, а машины с дружинниками и милиционерами всё прибывали и прибывали. Уже половина Большой Радищевской оцеплена дружинниками и милицией, везде кордоны, всё перекрыто, и только тоненький ручеек по два человека медленно прорывается ко входу в театр. Пускали в основном делегации от разных организаций, театров с венками.
У нас не было ни заявки, ни делегации от КСП, но венок был куплен, и с ним пропускали только два человека. Остальные остались за кордоном. Становилось ясно, что пройти вряд ли удастся, и мы решили прорываться.
Метров за триста возле большого кордона образовалась толпа поперек всей улицы. Тут стали пропускать служебные автобусы к театру, а вслед за ними пропускали делегации с венками. С первой делегацией от Малого театра мы пошли. Как нас ни толкали и ни отпихивали московские известные актеры, мы были стойкими и шли вдоль всей очереди на зависть многим, быстро добрели до переулка, где новый служебный ход в новое здание театра.
На нас уже махнули рукой, и вот мы уже проходим через фойе нового театра, там полно народу. Выходим к запасному входу в зрительный зал старого театра. Мы идем сквозь сплошной слой дружинников. Зал театра полон людьми. Делегацию быстро проводят через зал, на сцену.
На сцене, на высоком постаменте, среди моря цветов стоит белый гроб с телом Высоцкого. За ним висит знаменитый шерстяной занавес из «Гамлета», он кое-где приподнят, образуя спокойные складки. На нем, прямо над гробом, – большой портрет Высоцкого. На нем – довольно молодой, лет сорока, человек с пронзительным взглядом, будто направленным на каждого сидящего или проходящего через зал человека. Его глаза как будто притягивают вас. И столько боли, столько грусти, такая тоска и горечь в этом взгляде, что можно понять, сколько боли, сколько мучений, сомнений и несбывшихся надежд было в этом человеке, как много он знал про нас, про нашу жизнь, как трудно ему было и одиноко. Сколько душевных сил нужно было иметь, чтобы верить и надеяться.
А в гробу лежал постаревший, теперь уже успокоившийся наш Владимир Семёнович, с длинными волосами вокруг большого лба, со сложенными на груди руками рабочего человека.
Нас быстро провели через сцену, всё время подгоняя: «Побыстрее, побыстрее проходите!».
У самого выхода я, неожиданно для самого себя, отчаянно выскакиваю через шеренгу дружинников и вбегаю в крошечную администраторскую. Теперь я смотрю на проходящих со стороны. Везде люди с траурными повязками, везде знакомые и какие-то изменившиеся лица. Вот Валентин Никулин, он еле узнает меня. Лицо его искажает гримаса боли, он где-то там. Замечаю среди проходящих знакомого [НЕРАЗБОРЧИВО] – фотографа, хватаю его за руку и вытаскиваю из очереди. Мы бросаемся по лестнице вверх, направо – тупик, налево – и выходим в верхнее фойе, где огромный самовар. Там всё забито людьми, здесь собрался весь цвет театральной Москвы: актеры, режиссеры, М. Казаков, Р. Быков, М. Ульянов, М. Захаров, А. Миронов, Н. Губенко, Н. Подгорный, К. Райкин, Л. Дуров, М. Вертинская, Абдулов и многие, многие другие. Среди них – Юлий Ким, Владимир Дашкевич. Смотрю по сторонам: артисты всех московских театров, – «Современника», им. Вахтангова, Сатиры, Моссовета, на Малой Бронной и мн.др.
В основном все молчат или тихо переговариваются. Очень тихо. Все ждут начала панихиды. Через зал проходит какой-то человек с большой пачкой фотографий и раздает всем, находящимся в зале. На фото – Высоцкий. Поперек фотографии – размашистый автограф. Мы спускаемся в нижнее фойе. Обойдя весь этот траурный зал, мы тоже бросаемся переписывать телеграммы, стихи, фотографировать стенды, очередь. Хочется ничего не упустить, запечатлеть побольше, надолго. Но так много людей, так много телеграмм, стихов, что чувствуешь свою беспомощность. Всего не охватить, не успеть.
Всё время звучит красивая, печальная, но не похоронная музыка. Одна мелодия сменяет другую. И вдруг – включается запись голоса Высоцкого. Это последний монолог Гамлета:
«…Каким
Бесславием покроюсь я в потомстве,
Пока не знает истины никто!
Нет, если ты мне друг, то ты на время
Поступишься блаженством. Подыши
Еще трудами мира и поведай
Про жизнь мою…»
Запись отличная. Голос чистый, ясный, спокойный и торжественный. А в зрительном зале по обе стороны сцены – венки, венки, венки, десятки венков. Потом их вывезли на двух грузовиках, по четыре ряда венков на машине. Всё время сквозь зал двигаются люди. Вокруг гроба растет гора цветов. Потихоньку мы начинаем пробираться в зрительный зал и попадаем в самый конец его. Рядом с нами почти весь театр «Современник»: Табаков, Кваша, Толмачёва, Крылова. Вот сидят актеры театра Сатиры – Высоковский, кто-то еще, а вот артисты кино – Зайцева, Болотова, Ия Савина, Караченцов. Все потрясенные, зареванные – и мужчины, и женщины. Вот уже заканчивается прохождение людей мимо гроба, на сцене появляется весь театр на Таганке, родные, близкие Высоцкого, среди них – отец, мать, Марина Влади. Очень много народу.
Ю.П. Любимов открывает гражданскую панихиду. Около двух часов дня:
– Разрешите начать гражданскую панихиду. Есть древнее слово – бард. У древних племен галлов и кельтов так называли певцов и поэтов. Они хранили ритуалы своих народов. Они пользовались доверием народа. Их творчество отличалось оригинальностью и самобытностью. Они хранили традиции своего народа, народ им доверял и чтил их.
К этому чудесному племени принадлежал ушедший, который лежит перед нами и который играл на этих подмостках долгое время своей зрелой творческой жизни. Над ним вы видите занавес из «Гамлета», вы слышите его голос, когда он кончал пьесу прекрасными словами поэта, такого же, как и он, и другого замечательного поэта, который перевел этого гения, Бориса Пастернака.
Владимир был неукротимый человек – он рвал свое сердце, оно не выдержало и остановилось. Народ отплатил ему своей большой любовью. Третий день люди идут день и ночь проститься с ним, постоять у его портрета, положить цветы, раскрыть зонты и охранять цветы от солнца, чтобы они не завяли. Мы мало охраняли его при жизни, но, видимо, такова горькая кровица русских поэтов. Но всё, что вы видите здесь, говорит само за себя.
О его мощи я вам приведу один случай. В выходной день мы приехали на КАМаз всем театром. Вышли и пошли по улице в дом, где мы должны были жить. Все строители открыли окна – улица длилась километр – выставили магнитофоны, и звучали весь километр его песни на полную мощь. И он шел по городу, как Спартак. Вот какова сила этого таланта, и вот почему он вызывал, конечно, раздражение многих мелких людей. Мы сделаем все, чтобы сохранить его память в театре. У него остались дети, наша святая обязанность – заботиться о них; святая обязанность детей – помнить, кто их отец.
Михаил Ульянов:
– В нашей актерской артели большая беда. Упал один из своеобразнейших, неповторимых, ни на кого не похожих мастеров. Артель делает свое дело, общее вместе, и каждый мастер может что-то сделать так, как никто другой. Владимир Высоцкий был личностью, артистом с такой неповторимой, такой ни на что не похожей индивидуальностью, что его смерть – это зияющая рана в нашем братстве.
Говорят, незаменимых нет. Нет, есть! Придут другие, но такой голос, такое сердце и такая ярость и боль уже из нашего актерского братства уйдет. Он был замечательным актером, одним из интереснейших актеров современности.
Но он был певец. Для него песня была вторым языком. Вероятно, он был создан так, что не мог все выразить словами, как мы не можем многое выразить, но он обладал поразительным даром песни, через которую он любил, ненавидел, презирал, нежно относился, надеялся, мечтал, болел, мучился. Эти песни были как крик, эти песни были как стон сердца, как хруст разрываемого сердца. Его песни любили, не любили, его песни шокировали, удивляли, восхищали, но они были выражением каких-то таких народных струн, которые сегодня проявились в полной мере.
Он прожил короткую жизнь, он действительно не мог остановить своих лошадей, у него не хватило сил. Но ведь в этом весь Владимир – или, как его называли, Володя Высоцкий, в том, что его лошади в пене, в ярости, в неостановимости. И, может быть, поэтому такая любовь, такая боль, такая потеря. Кто знает, кто может объяснить? Но рана большая и невыносимая.
Володя, в одной из песен ты обещал нам: «Я не уйду от вас, и не надейтесь, я буду с вами». Половину ты выполнил, половину – нет. Это не в силах бренного человеческого тела победить воровку-смерть. Ты ушел, ушел в такую страну, откуда возврата нет. Но ты правду сказал, что останешься с нами. Твои песни, твои роли будут жить. Ты, правда, был настолько непохожим, что твои песни никто петь не умел, кроме тебя не мог никто. Только ты с твоей яростью, с твоим темпераментом, с твоей нежностью, с твоей любовью, дружбой, русским размахом, волей. Только ты мог эти песни петь так, как ты их пел. Но нам техника стала помогать во многом. Спеть тебя никто не может, но слушать тебя будут, как слушали при жизни во всех уголках нашей необъятной Родины. Ибо твои песни что-то такое выражали, очень глубинное и очень сердечное.
Прощай! Прощай! Прощай!
Валерий Золотухин:
– Дорогой товарищ наш, дорогой Володя. Мне выпала горькая участь сказать слова прощания. От лица твоих товарищей, от лица театра, артистов, постановочной части, от лица всего коллектива.
С первого твоего появления на этой сцене, с первых шагов твоих на этих подмостках до последнего слова твоих сочинений мы, товарищи твои по театру, с любовью, восторгом, любопытством, болью и надеждой наблюдали за твоей азартной траекторией.
Ты был душой нашей, ты есть счастливая частица наших биографий, биографий всех тех людей, которые хоть на малое время сталкивались с тобой в работе. Ты стал биографией времени.
Мы бесконечно скорбим по твоей утрате. Мы донесем детям своим, внукам нашим благодарение за то, что нам выпала счастливая доля работать с тобой, слышать, видеть и любить тебя живого. Для твоих многочисленных партнеров ты был братом, братом любимым, потому что в глазах твоих было всегда желание удачи и добра другому. Жизнь, которую суждено прожить театру на Таганке без тебя, мы, твои товарищи, [НЕРАЗБОРЧИВО] прожить с такой ответственностью к России, к слову, к делу, с такой ответственностью, которая была свойственна лучшим, праведнейшим сынам нашего Отечества, одним из которых, безусловно, являешься ты, наш друг.
Ведь ты как будто почувствовал свою кончину, когда написал свои предсмертные стихи, в которых звучали такие слова: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, Мне есть чем оправдаться перед Ним».
Дорогая Нина Максимовна, дорогой Семён Владимирович, Марина, уважаемые родственники, близкие Володи! Театр бесконечно скорбит, и не только театр, – здесь такое удивительное количество народа – бесконечно скорбит о кончине вашего гениального сына, нашего замечательного товарища!
Вечная память!
Никита Михалков:
– Уста говорят от избытка сердца, но бывают минуты, когда от избытка сердца лучше молчать. Но так уж заведено, чтобы самые разные люди, провожая в последний путь человека, говорили о нем прекрасные слова, наверное, пытаясь этим восполнить то, что не удалось, не смогли или не захотели дать ему при жизни. Но слова остаются, в общем, словами, поэтому в эти минуты чрезвычайно трудно говорить любому: «Умер Народный артист Советского Союза!»
В самом истинном смысле этого слова. Потому что его знали все, многие любили, многие его не любили. Но и те, кто его любил, знали, за что его любят, и те, кто его не любил, знали, за что его не любят. Потому что он был ясен, конкретен и чрезвычайно талантлив. Для нас это был просто Володя, для кого-то был Владимир Высоцкий, для кого-то был Владимир Семёнович Высоцкий. Но для всех это был человек чрезвычайно близкий. Близкий. Просто близкий.
Герцен сказал, что человек, поступки и помыслы которого не в нем самом, а где-нибудь вне его, тот раб при всех храбростях своих. Володя был всегда человеком, поступки которого были внутри его, а не снаружи. И он всегда был человеком живым. Для нас он всегда живым и останется.
Георгий Чухрай:
– Не стало Владимира Высоцкого, артиста, поэта. И десятки тысяч людей сейчас толпятся на улице. Десятки тысяч людей хотели и не сумели прийти сюда, чтобы поклониться ему. Значит, он был нужен им. Такова их любовь и благодарность за то, что он сделал для них.
Бывают артисты любимые. Он был своим. Он был нужен миллионам людей нашей страны, потому что в том, что он делал, было так много души, так много правды, так много хорошей злости. Хорошей злости! Он был злобен, он был злым, он был непримирим к тунеядцам, трусам и негодяям. И он любил народ, служил ему, и потому так отозвалось сердце нашего народа на эту тяжелую утрату.
Сегодня он лежит на этой сцене, на которой сыграны такие прекрасные роли. Они останутся в нас, они не уйдут вместе с ним. Его песни не затихнут, они принадлежат народу.
И думая сегодня о Владимире Высоцком, о нашем коллеге, об артисте, о поэте, я думаю, как же нужна наша работа людям, но настоящая, качественная, идущая от сердца. Да, он не щадил своего сердца, он жил вразнос. Его бешеный темперамент подгонял его жизнь, а он, когда особенно было тяжело, просил, кричал: «Помедленнее, чуть помедленнее!» Но, видимо, помедленнее он не мог. Таков был норов, такова была личность.
И вот его сердце разорвалось, и его нет с нами. Горько всем нам. Мои товарищи, кинематографисты, просили низко поклониться тебе, Володя, за все, что ты сделал, не только за фильмы, которые остались для нас дорогими, прелестными бриллиантами с твоими прекрасными ролями. Не только за это. За то, что ты был таким – низкий тебе поклон.
Ю.П. Любимов:
– Позвольте мне закончить гражданскую панихиду, прошу проститься с Владимиром. Прошу вас.
Весь зал еще раз прошел мимо гроба, после чего все высыпали на улицу. Здесь нас ждало самое большое удивление, и если до того мы сдерживались, то на улице слезы потекли сами собой, да мы уже и не стеснялись их: вся Таганская площадь, с обеих сторон эстакады, была забита людьми. Люди заполонили крыши и окна домов, метро, ресторана «Кама», киосков «Союзпечати», универмага. Они не смогли попасть в театр, но все равно чего-то ждали, потому что любили и помнили Высоцкого.
Нам удалось подойти ко входу в театр, где ждали выноса тела. Дружинники оттеснили нас за кордон. Мы стоим среди актеров, и всё происходящее видим через их головы и спины. Вот начинают выносить венки, цветы. Люди взбираются на машины, чтобы лучше видеть. Цветов много, стоит тяжелый, густой и какой-то гнетущий запах. Они падают, не умещаясь в руках, их бережно поднимают. Вокруг валяются головки гвоздик, гладиолусов. У окна театра, среди моря цветов – гитара, на ней записка: «Хотя не высок ты званием, велик ты народным признанием». Бросается в глаза еще одна записка, на ней крупным почерком написано: «Как жаль, что умирают не те!».
Вот выносят крышку гроба. Из репродукторов поплыла над площадью грустная музыка. Динамики не выдерживают мощности, они хрипят и давятся звуками.
Наконец выносят гроб с телом Высоцкого. Впереди – Ю.П. Любимов, за ним – Золотухин, Смехов, Джабраилов, Петров. Гроб вносят в автобус. Начинается движение автобусов на кладбище. Некоторое время они идут по живым цветам, брошенным под колеса. Вслед за машинами устремляются люди.
На площади возникает какое-то движение, толпа людей устремляется в сторону театра. Тут же из рупоров милиционеры стали кричать: «Расходитесь, всё кончилось! Расходитесь!».

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике