Кошачья мама

Про Захара Саввича с четвертого этажа говорили соседи: тихий дедушка, только зачем ему такое большое брюхо? Это же сколько нечисти каждый день пенсионер носит с собой! А сам владелец большого живота был человеком весьма брюзгливым и неуживчивым. Скажем, по утрам досаждал супруге. Весной:
- Спал коряво, коты играли под окном.
В начале лета:
- Невозможно во двор ступить – на брюхатую кошку наступишь. Разлеглись!
К концу лета:
- Большие и малые котята шлейфом бегают за каждым. Кто их приучает?
Супруга, бабка Люся, щебетала весело, чтобы успокоить старого:
- Поиграют денек-другой и уйдут… - Или: - Ну что ж, лежат мамочки на теплых плитах… Это Тамара из второго подъезда – кошачья мама. А про разномастных малышей ласково распространялась: - Хоть такая живая природа, если нет другой! Красивые ведь Божьи твари, посмотреть приятно
А умненькие-то какие!
- Ну да, подашь есть – жрут, не много ума надо, - ворчал толстяк.
Захар Саввич наблюдал, возвращаясь по утрам с прогулки: чопорная женщина, едва за шестьдесят, в сарафане с крылышками, хорошо причесанная, казалось бы, такой и не пристало, а она трогательно сзывает немалую свору, да по именам:
- Марта-Марта! Пантера! Графинюшка!
И так прицельно ложатся имена: Марта – веселенькая, полосатая, как весна; Пантера, естественно, черная и грациозная; Графинюшка – рослая, цветная, вальяжная, шерсть длинная, облегает самочку, как кринолин. Тамара поднимает почти каждую из дюжины мамок на руки, прижимает к чистенькому фартуку, даже к лицу своему. А ведь кошки бродячие, поди, в лихую годину посещают мусорные баки. Да-а…
Саввич ворчал при бабке Люсе, что, мол, одернуть бы соседку, а та шептала:
- Не смей, женщина двадцать лет страдает диабетом. Может, через животных заказывает себе хорошее место на том свете…
Заказывала Тамара себе не меньше, как рай небесный, специально готовила каши, меняла и мыла посуду, кормила, мирила свою компанию, подбирала подброшенных котят. Если хворал малыш, забирала в свою квартиру, давала снадобья, а заметив слезящийся глаз у кошки или соломинку в нем, носила болящую через четыре улицы, к ветеринару, это ее, мол, домашнее животное, «любимочка», как она выражалась... Захар Саввич злился, и как-то проходя мимо утренней трапезы своры, бурчал как бы про себя, но получилось – в голос:
- Перебить бы хотя бы половину.
И надо же, два дня спустя погибла матерая кошка. Тамара всплакнула в фартук и, едва ли не впервые за двадцать лет соседства, подошла к толстяку:
- Говорят, вы отравили Дамочку... – Слеза застыла в одном ее глазу.
Старик опешил:
- Окстись! Я на своем веку курицу не зарезал!
- А кто же мог? – И отошла виновато, но не без обиды.
Разумеется, Захар Саввич больше прежнего невзлюбил котов, а с ними и Тамару: из-за нее на прогулку стал выходить через другую арку, для чего приходилось делать крюк.
Кошатники из соседних дворов уловили мягкотелость дворовой «мамы», и стали регулярно подбрасывать приплод от домашних своих самочек. А одна неизвестная тетка повадилась выпускать на улицу свою загулявшую, то есть, чешущую свой загривок сестру меньшую, раскормленную, тигрового окраса. А та, погуляв и отлежавшись дома, просилась рожать на улицу. Пряталась у нас под порогом, приводила всякий год по два мальца, кормила до полутора месяцев сама, а потом уходила домой, оставляя на попечение Тамары своих наследников.
Саввич стал бояться “кошачьей мамы” – что-то в ней чуял ненормальное. Если ворчал, то только в уши своей Люси.
- Хотя бы ты с нею поговорила.
- Поговорю, поговорю, - обещала супруга, но не видно было ее действий.
С новой весны Тамара раздобыла белые таблетки, дробила их и подсыпала в пищу кошкам. А которая отворачивалась от пищи с прибавкой снадобья, то “кошачья мама” брала ее домой и насильно набивала в рот порошок. Старалась всю процедуру проделывать подальше от чужих глаз, однако Саввич заметил и бурчал при супруге:
- Надоумил кто-то, сама подтравливает своих питомцев.
Дед, как всегда, ошибался: Тамара пичкала самок таблетками от зачатия. И правда, бродячие коты перестали интересоваться нашими красавицами.
И тут – странная картина нарисовалась однажды на рассвете. Захар Саввич вышел на утренний променад и увидел всю немалую свору, усевшуюся полукругом у порога второго подъезда с задранными на верхний этаж мордочками. Старик даже выругался про себя: что за ритуал? И прошел мимо.
За обедом бабка Люся печально сморщилась и сказала:
- Ночью умерла Тамара. Скоропостижно, кома от диабета. Хотели забрать в больницу. Отказалась - мол, все равно…
На другой день во дворе стоял небольшой гроб с двумя скромными венками. У изножья склонился пожилой супруг, с обвислыми и тощими чертами монголоидного лица, - раньше Саввич и не знал о его существовании, - сбоку полдюжины опечаленных женщин. В двух метрах, на возвышении порога, рядышком, одна к одной, на пышных и тонких хвостиках чинно и скорбно сидели все двенадцать кошек. Мимо них проходили, через них переступали – ни одна не сходила с места, даже головы не поворачивала от гроба своей хозяйки. В голову ударило: в почетном карауле кошек больше, чем соседей… Когда отходил катафалк, за ним как-то сразу, прыжком бросились старшие самки, за ними малыши. И тут же, как бы поняв тщетность своих усилий, остановились и присели уже при выезде со двора. Там и сидели допоздна.
Неделю и две спустя можно было наблюдать там и сям в большом дворе унылую кошку, старательно обнюхивающую то брошенный школяром на перерыве окурок, то недопитую бомжом ночью пивную бутылку, а то и, простите, плевок. Шерсть на вчерашних красавицах свалялась, как бы замшела, котята задирали головы навстречу каждому прохожему, мяукали, все чаще попадали под ноги. Животные перестали быть украшением, что ли, оживлением двора, уже не выглядели Божьими тварями, а скорее походили на выброшенную ветошь. Странно посерел, заскучал и опечалился двор.
Захар Саввич ходил одно, другое и третье утро мимо этой примороженной картины, сопел в обе ноздри: что-то несвойственное его натуре стучалось ему в виски. Однажды, собираясь по утру гулять, полез в холодильник, нашел залежалый, елкий творог, стакан молока. Не поленился, подогрел на печке, сбросил в пиалку. Подумал, накрошил в этот молочный суп хлеба. Оглянулся, тихо ступил к порогу, чтобы не видела бабка Люся, а то подумает, что старый отступил от своих принципов – вышел.
Кошки не ждали от деда добра, потому не сбежались к нему, как бывало к Тамаре, вовсе не смотрели в его сторону. Саввич даже обиделся, присел, отодвинул угощение от себя подальше и стал звать:
- Кис-кис-кис…
Первой подошла Пантера, скомканная, обслюнявленная, словно над нею надругались. Потом Графинюшка, теперь похожая на экономку или совсем на дворовую девку. Прибежали тощие малыши, принялись есть.
Захар Саввич совсем не собирался во второй и в третий раз выносить завтрак всей своре. Однако, мимо воли, с вечера заглядывал в холодильник: что там можно умыкнуть, чтобы супруга не обратила внимание. И воровато квасил в пиалке все, что Бог послал, и тихонько выносил. Бабка Люся умышленно похрапывала в спаленке, однако еще до вечера подкладывала на полочки холодильника то дешевенькую рыбку, скажем, мойву, речные бычки, то подпорченные куриные крылышки. И делала вид, что не интересуется, чем промышляет ее супруг до восхода солнца. И только к началу весны, когда у старых пенсионеров запасы кончались, она проронила за ужином:
- Тамара приучила кошек к пшеничной каше, это дешевле всего.
Старик присел на ящике для обуви, посмотрел молча, глаза в глаза, и сказал:
- Ну, раз ты знаешь… будем с вечера готовить кошачьи завтраки вместе… Анатолий Маляров.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике