Про Маяковского и таинства истории

Гении подобны космическим светилам. К жизненной орбите этих звезд всегда притягиваются и долго летают рядом таланты послабее и личности одаренные. Мощное притяжение гения может сказываться и на судьбах рядовых людей. Причем даже от недолгой, случайной встречи. И порой причудливо отражаться на их жизненной траектории…
В январе далекого 1914 года Владимир Маяковский с компанией своих друзей-футуристов заглянул в наш Николаев. С анонсированным выступлением в местном театре. Здесь приезжие знаменитости читали свои стихи. Рассказывали о входившем в моду футуризме и о том, как и куда должно развиваться искусство в новом двадцатом веке, который уже вступил на порог и зашагал по тогдашней России. Всего один концертный вечер в местном театре провели Маяковский и его товарищи, а след в творческой жизни города и его жителей оставили надолго…
Позднее историки и литературоведы обсосали это событие до капельки. Они внимательно изучили афиши театров того времени. Прочли рецензии в газетах, которыми те откликнулись на приезд столичных знаменитостей. Самые дотошные в своих работах отмечают, что после выступления в театре Владимир Маяковский не снял свою броскую желтую кофту, а еще долго в кольце молодых почитателей расхаживал в ней по Соборной – так тогда называлась центральная улица Николаева. Будоражил провинциальных обывателей, вызывал неудовольствие и подозрения у нарядов местной полиции.
Но уже и в ту пору средства массовой информации не могли отразить всего происходящего в городе. Особенно то, что творилось в душах его жителей.
А среди николаевских приверженцев футуристов, которые восхищенно слушали стихи двадцатилетнего Маяковского, оказался и его ровесник, студент Киевского коммерческого института Марк Блонский. Он приехал к родителям и любимой, которую звали Марией, чтобы вместе отпраздновать Новый год. Да задержался.
Марк бредил поэзией, сам пробовал сочинять. Необычные стихи, подписанные звучной фамилией - Маяковский, которые появлялись иногда в центральных журналах, Блонский заприметил давно. Отдельные строчки его поражали так, что он часто бубнил их про себя. И, конечно же, счастливую возможность послушать понравившиеся стихи из уст самого столичного мэтра, а если и повезет, то и пообщаться с ним - не мог пропустить.
Маяковский, разгоряченный вниманием николаевских фанатов поэзии, после концерта не торопился в гостиницу. Они кучкой медленно проплывали по Соборной, плотно заполненной народом почему-то только с одной стороны улицы. В их тесной группе, как бакен, возвышался Маяковский. Его выделяла не только яркая желтизна и необычный покрой кофты. Но и рост. И громовой голос. Он уже несколько раз повторял по просьбе сопровождающих недавно сочиненное стихотворение про порт, которое заканчивалось неожиданным четверостишием:
Прижались лодки в люльках входов
к сосцам железных матерей.
В ушах оглохших пароходов
горели серьги якорей.
При последнем чтении Маяковский обернулся, остановил взгляд на Марке. Тот шел почти по пятам. Такой же рослый, да еще носатый и рыжеволосый. Поэт, рассмотрев его, засмеялся, полуобнял николаевца:
- Мы с тобой близнецы… У меня кофта под закат, а у тебя – вся голова такая же… Тебя как зовут, брат? Марком… Подходит… Имя императорское… Давай, Марк, зайдем в ресторан… Отметим и этот вечер, и наше знакомство…
В начале по предложению Маяковского вперемежку вслух напоминали друг другу строчки самых любимых поэтов. Потом, через несколько рюмок, Блонский решился перейти на собственные стихи. И с нетерпением ждал, что скажет знаменитый москвич.
- Лучи твоих белых ног из-под купола юбки – это, Марк, - здорово, восторгался Маяковский услышанным… – И небо, пропотевшее звездами, - тоже вполне футуристично. Молодец. Наши стареющие поэтики так мир не видят и такого никогда не напишут…
Но, подсказывал мастер николаевцу, образ старайся строить так, чтобы перед глазами вставала законченная картина, а не только отдельный ее уголок:
Ветер колючий
трубе
вырывает
дымчатой шерсти клок…
- Метафора, - закончил москвич, - должна ошарашивать обывателя. Чтобы он хоть чуточку начал шевелить своими отмирающими извилинами…
И, видно, рассмотрев в глазах Блонского восторженное понимание, закончил:
Лысый фонарь
сладострастно снимает
с улицы
черный чулок.
Выпитое спиртное и неожиданная общность в отношении к миру, подмеченная приезжим поэтом, его одобрение творчества Марка, как-то быстро сроднили с Маяковским. И еще через несколько рюмок, на вопрос москвича о личной жизни, Блонский выложил все, что мучило и подпитывало его творчество в последнее время. Про свое чувство к Марии. Про то, как непримиримо в их провинциальной еврейской семье встретили его любовь к русской. Какой караш подняла вся родня, когда узнала о его намерении жениться на Марии. Как трясутся в негодовании мать и отец, лишь только услышат теперь ее имя…
Маяковский советовал не сомневаться и не отступать. Пиши и кричи про это, наставлял он начинающего собрата. Пусть все слышат, как болит твое чувство. Любовь, убеждал тот николаевца, как и поэзия – интернациональна. Люди отличаются не национальностью, а конструкцией души. И в доказательство разоткровенничался, что он сам - коренной великоросс, а вот тоже недавно увлекся белокурой студенткой с именем и фамилией совсем не славянскими – Эльзой Каган…
Через несколько месяцев в одном из столичных журналов Блонский обалдело наткнется на строчки:
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!
В этом имени, которое подобрал Маяковский для героини своей новой поэмы, Марку теперь почудился отсвет того случайного вечера, проведенного в николаевском ресторане с известным поэтом. Он переписал и выучил назубок всю поэму. Ему казалось, будто необузданный реформатор русской поэзии подбадривает его и передает ему лично негласный привет из далекой Москвы…
Литературоведам известно, что после поездки на Украину Маяковский познакомился с родной старшей сестрой Эльзы. Обжигающую любовь к этой рыжеволосой женщине - Лиле Брик - он пронес сквозь всю свою жизнь. И уйму бессмертных строчек оставил об этом своим потомкам. Ее младшая сестра позднее вышла замуж совсем за другого поэта и стала известной французской писательницей Эльзой Триоле…
А Марк Блонский все же женился на Марии. Но стихи свои никогда не публиковал. В конце концов, талантливость у каждого проявляется на свой лад.
В сорок первом в конце июня его забрали на фронт. Уже в августе фашистские мотоциклы с колясками тараканами сбегались с разных сторон к центру города. Горделиво, не торопясь, ездили по его главной улице - Советской, которая теперь опять стала называться Соборной. А когда немцы начали вывозить еврейские семьи из города, Мария не бросила стариков Марка и пошла с ними до конца…
Еще через десяток лет моя судьба неожиданно соприкоснулась с описанными событиями. В начале пятидесятых годов в нашем судостроительном техникуме, куда я поступил учиться, историю преподавал Марк Яковлевич Блонский. Как из экономиста он стал историком - одному Богу известно. Скорее всего, начальство техникума закрывало покладистым преподавателем любые дырки для выполнения утвержденной учебной программы. Или придерживало на работе из жалости.
К тому времени Блонский уже основательно постарел. И временами прилично закладывал. Но студенты относились к нему по-дружески, между собой называли его не по имени отчеству, а запросто - Марком. Мы, технари, основательно увлеченные таинствами строительства кораблей да технологическими особенностями разных сталей, острили, что по большому красно-сизому носу Блонского хорошо изучать цвета побежалости… И снисходительно относились к пристрастию Марка пересыпать свои лекции поэтическими цитатами.
Из группы в группу на разных курсах как легенда передавалась история о том, как Марк еще до революции ходил с футуристами по Николаеву и выпивал с самим Маяковским. Иногда, чтобы завести старика и отвлечь его от опроса, мы сами просили рассказать нам что-нибудь из истории нашего города.
Обрывки услышанных на его лекциях воспоминаний, дополненные прочитанным позднее, и помогли мне воссоздать описанное в первой части новеллы. Но частенько Блонский ломал рамки своих воспоминаний. И переходил на патетические, тогда не очень понятные нам монологи:
- Помните! – Марк возвышал голос почти до крика и делал паузу. Наслаждался тишиной, оседающей в аудитории, и уже спокойнее продолжал:
- Есть несколько вечных вещей в нашем бессмысленном мире… История… Поэзия и… Любовь…
- История не вот здесь, - он приподнимал со своего стола учебник и пренебрежительно бросал на место. – Она в каждом из нас… И хранится тут. - Блонский громко шлепал себя широкой ладонью по лбу. - Или прячется здесь, - он бил кулаком по своему сердцу. Когда подносил руку к груди, мы видели на локте его потертого пиджака громадную латку. Ее окаймляли грубые стежки, наложенные с мужской небрежностью. Марк после войны так и остался в холостяках...
Вдохновленный нашим вниманием, Блонский продолжал:
– Поэзия – это то, что нас окружает, - и он медленно описывал перед собой полукруг вытянутой рукой. - Учитесь видеть и понимать ее… Любовь…, - историк прикрывал глаза, таинственно растягивал паузу. - Только самым счастливым удается переболеть этим чувством…
И неожиданно громоподобно обрушивал на наши головы:
«Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца»…
Уже полвека утекло, как мы слушали эти лекции. Выветрились из памяти хронологические таблицы и красивые подробные схемы расположения противоборствующих войск при основных исторических баталиях, которые старательно вырисовывал на доске и заставлял нас выучивать Марк. И вообще историю нашей страны сейчас перелицевали так, что ее трудно узнать. А вот монологи Блонского помнятся. И многие непонятные прежде места с годами просвечиваются по-новому. Значит, все-таки не пропали бесследно рассказы Марка, его воспоминания о недолгой встрече с великим поэтом.
И, наверное, не случайно на моей книжной полке рядом с учебниками по сборке корабельных конструкций уютно примостился целый ряд поэтических сборников. Среди них – два красных томика с избранным Маяковского.
Как знать, может быть и тот казус, что в крови моих внуков навсегда перемешана кровь еврейская, русская, украинская, польская и даже грузинская - тоже вполне закономерен. В нем, возможно, таинственным эхом отразился и тот приезд гениального поэта в Николаев, который состоялся почти сто лет тому назад.
Илья Стариков.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике