Рецидив мудрости

Сучилин в разгар рынка на Колодезной перехватил бабку Гелю с восьмого этажа:
– Христофоровна, есть подковерный разговор. Отойдем в сторонку.
– Ну! Только в голос, аппарат мой взял поносить Тима.
– Ладно, в ухо. Я тут получил халтурку, так хочу от своей Майи зажилить пятисотенный. Если спросит у вас, скажете, что я вам должен пятьсот гривен. Пятьсот, расслышали?
– И что?
– Скажете, что я вам должен пятьсот и отдам ровно через неделю. Вот, сегодня суббота, в следующую субботу, мол, и отдам! Ферштейн?
– А чего же не ферштейн? Жили и при немцах.
Суперстаруха потопала вокруг собственной оси и окунулась в базарную пестрядину. Тут же вынырнула и с пальчиком горе уточнила:
– Значится, ты мне на выходе должен пятьсот рублей?
– Гривен.
– Не один ляд! Так и запишем.
И с тем скрылась в толпе таких же бережливых и настороженных, чтобы не надули, хозяюшек.
Всего два дня спустя Сучилин спускался в подъезде и был окликнут сонным голоском древней соседки:
– Ты ли, должник наш?.. яко мы оставляем должникам нашим… Полтыщи…
– Христофоровна, секрет ведь. Тайна между нами.
– Могила. Это я, чтобы не забыл.
В субботу, при повороте с Третьей Слободской на Колодезную, баба Геля перехватила соседа с лету за обшлаг. Шепотом потребовала:
– Ты же того… пятисотенную обещал.
– Ну, шутница вы, Геля Христофоровна! То игра была. Ловкий уход от супруги. Но уже все забылось и загладилось. Ни я вам, ни вы мне. Ферштейн?
– Ферштейн так ферштейн, мы что, непонятливые?..
В следующую субботу Христофоровна перехватила уже супругу Сучилина. Снова же, как и самого должника, при входе в рыночек. Протерла уголки губ и словами из первой деловой встречи сказала:
– Васильевна, есть подковерный разговор. Там твой благоверный задолжал мне пятисотенный в гривнах. Так пошевели его. А лучше – сама расплатись.
…Что за разговор случился вечером в семье Сучилиных, уже не сказка.

КОМПЕНСАЦИЯ
Режиссер Ефимов закончил репетицию в полночь. Еле живой выпростался на воздух и поволок ноги по безлюдью переулка. В голове стояло: а если не он его, то тот, со своей стороны… А бывает поворот сюжета на контрасте, сам черт не предугадает. А если пустить по течению, то куда вывезет хромая? Только социалистический реализм требовал стройности, а все другие измы, всякие там Беккеты и Ионески, Брехты и Виктюки!..
За спиной нарастал топот в четыре ноги. Потом сценическая реплика:
– Он. Вали!
И вторая реплика, тем же выразительным звуком:
– Сзади, пока не оглянулся!
Кулаком по шляпке гвоздя ударил бы прохвост, а не по голове интеллектуала. Мозги вздрогнули и застыли. Ефимов сел на бордюр, с трудом извлек крепкое словцо и послал в никуда.
Над ним стояли два амбала, типичные титушки с экрана телевизора, даже в намордниках – и не подумаешь, что такие водятся не только в столице, – и перебивали друг друга:
– Я дико извиняюсь. Это Шиндря перепутал.
– Че там Шиндря!.. Сам ты скомандовал – старшой, мать твою!..
– Ну да, корсар, – поглаживал первый амбал по повисшему плечу режиссера. – Ну да, скотина я. Тут должен проходить объект, который заказан. Точь такой же кривобокий… Ты прости, что мы, не люди?..
Ефимова поднимали, отряхивали, задабривали:
– С нас причитается.
– Да, да, мы собирались вдвоем, теперь на троих лучше. Третьим будешь?
– С паршивой овцы хоть файф о’клок, – прогудел смятенный интеллектуал. Ему и вправду требовалось компенсации.
– Вот, кстати, забегаловка. Чего там далеко ходить.
Под ручки амбалы ввели свою жертву в полуподвал.
– Вот рюмашки, сразу двойную, как штраф. Вот у меня орешки. Пощелкаем. Вкуснотища!
Пили, щелкали, говорили вместе и врозь, никто не слушал, да и ни к чему было слушать, понятная коллизия для режиссера: таково наше времечко, чего ждать-то? А для титушек привычное дело: то они побьют кого-то, то кто-то их побьет, такая работа.
Уже к половине третьего Ефимов оказался на улице и один. Амбалы искупили свою вину и растаяли в предрассветной мгле. Маэстро качался от бордюра к бордюру, а наткнувшись, возвращался к прежнему. В душе поднималась волна возмущения: за что побили? Человек всю жизнь проповедует мир и благодать, культуру несет на плечах и на голове. Двадцать пять лет в солдатчине, пятнадцать на воле… Скотство. Надо было хоть по пьянке вмазать бы одному да другому. Не важно, побили бы еще или нет, но ведь справедливость!.. Оно не слишком больно, за столиком и забыл про нанесенные телесные изъяны. А вот в душу плюнули. Справедливость бы восстановить.
Хмель полонил голову и душу, требовался выход нахлынувшему возмущению. И тут на трамвайной остановке Ефимов увидел солдатика, сидящего с понурой головой. Утленький, усталый после дежурства или после девичьих утех, наверное, он добирается в казарму. Это же самоволка – непорядок!
– Что, трамвая ждешь? – голосом урядника из пьесы Шолом-Алейхема рявкнул режиссер.
– Жду трамвая, – сонно отозвался рядовой.
– Отдыхаешь после бабы? – во всю ивановскую заорал маэстро. – Перед тобой бывший прапорщик… Нет, командир взвода! Патру-у-уль!
И с размаха бывший маленький командир, а ныне театральный постановщик двинул солдатика в лоб.
Тот сделал кульбит через скамейку, но тут же Ванькой-встанькой вскочил на ноги. И ничего ему, бедняге, не оставалось, как снять ремень и пряжкой отходить маэстро по ребрам со всеми навыками солдата.
Домой старый режиссер приполз совсем тяжелый.
Супруга взвизгнула:
– Ты откуда такой?
– С репетиции… Анатолий Маляров.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике