Третьим будешь?

Говорят, мораль покатилась только при демократии. Из моего опыта видно: от Божьих Заповедей отступали во все времена. В начале пятидесятых уж на что был порядок, но и тогда…
На втором курсе престижного театрального вуза у нас были сложности с английским языком. Я с пеленок слыл философом, без посторонней помощи вывел: на кой хрен мне английский – все равно за бугор не пустят. Митя Кучерюк, парень от сохи, привык тянуть лямку, что в борозде, что со словарем. Но у него все получалось по-своему. Work – понимал как вор, bread – как бред, a sister со смущением переводил: сиська. Один Ромка Есипенко кое-как спикал, всем подсказывал. Умен был за двоих, подозревали, что происходил из евреев.
Слава Богу, Варвара Львовна была подслеповатая, и мы могли в адаптированных книжонках на английском между строк загодя карандашом писать переводы и поражали доцентшу плохим чтением и отличным переводом. И все же, чтобы совладать с нами, ей в помощь подбросили в ассистенты Лилию Григорьевну, молоденькую, почти моих лет, и смазливую женщину. Эта строчила на мировом языке – конем не догнать.
Но тут возникла скрытая коллизия. Лилия выделила меня, индивидуально посидела над моим reading, утомила меня, сама устала и… пригласила слабого подопечного в кино. Я, надеясь на положительную отметку по иностранному в зачетке, может быть, еще на что-то, пошел. Неделю спустя Лилия Григорьевна пригласила меня к себе домой – познакомить с мужем. Мол, кандидат наук, мыслит неординарно, нам его догонять и догонять… Я недоумевал: зачем? Первая мысль: муж у нее тоже «иностранец» и предложит себя в репетиторы. Так хорошо начиналось – и вдруг!
В устье Прорезной улицы, в новой «сталинке» на каком-то, с лифтом, этаже – однокомнатная квартира с просторной кухней.
На столе – салфетки, приборы, порезана колбаска, шалашиками сложен сыр, искрится пирожное. В затейливом графинчике – розовое вино, по краям столешницы – три бокала. Завершал сервировку субтильный мужчина лет тридцати с небольшим. В сером костюме и сам сероватый, при галстуке дома и с глубокими залысинами – это уже хоть дома, хоть на работе, не прикроешь. Лысый и серый ментор, но бойкий и с румянцем на щеках.
Упорно угощали меня, интересовались происхождением и взглядами, пробовали шутить. И ни слова об английском языке. Чувство экзаменационной сессии от меня отринуло. Я включился в разговор, и тут заметил, что хозяин дома постепенно и вежливо тускнел на глазах. Что там у него в передовой голове, которую нам не догнать, творилось, я не догадывался. Понял по-студенчески просто: пора! По-английски ли, по-русски, но пора уходить. Ушел.
Назавтра заметил, что Лилия Григорьевна смотрит мимо меня. Можно было принять жизнь, какая она есть, и тоже смотреть поверх ее головы, но приближались экзамены. А я так надеялся на шаровое «хорошо». Решился, перехватил ассистентшу в вестибюле, глухо спросил:
– Что вы так? Я же…
– Муж сказал, что вы – квелый интеллигент, с вас толку…
Я не переспрашивал, о каком толке речь, да и не понял бы объяснения – я ведь о себе держал мнение повыше плинтуса. Разминулись.
И назавтра я заметил сугубое внимание Лилии к Ромке Есипенко, из одесситов. Этого квелым не назовешь: костистый, высоту перекатом брал метр и девяносто сантиметров, близко к мастеру. Всегда при улыбке и со свежим анекдотом:
«Абрам, правда, что ты с Бусей, соседкой, живешь?»
«Боже мой, один раз живнул, и об этом уже все говорят!»
Я завидовал его силе, легкости его характера и уравновешивал мнение о нас в людях так. Сидели мы рядом. На скучной лекции я доставал советский пятак, показывал его целеньким Ромке – слева и Мите – справа. Потом, когда коллеги сильно вслушивались в лектора, втыкал конец пятака в щель стола и чуть-чуть сгибал его. После укладывал уродца между указательным и средним пальцем, прижимал впадину большим и толкал ребят – смотрите. Сильно подавал большой палец на пятак. Напрягался и дрожал всем телом и показывал, как я в трех пальцах сгибаю монету. Парни ахали, пробовали сами – не получалось.
И вот Лилия повела этого Романа в кино, а потом – знакомить с мужем. Вернулся парень поздно и не похож на себя, бледный и сутулый. Стал избегать ассистентку Лилю, и – никому ни слова. Как-то в студенческой столовой, когда коллеги разбежались, я прижал его расспросами:
– Ром, чем ты провинился перед Григорьевной?
– Ах, оставь.
– Но экзамены на носу, а ты злишь ее.
– Не я. Мужик ее.
– Что, он парень из органов? Оперативник? Вербовал тебя?
– Хуже.
– Пытался сделать из тебя англичанина?
– Знаешь, мне трудно носить в себе такое. Поделюсь с тобой, но зуб вон, если проронишь!
Я сунул себе в рот большой палец, шаркнул по зубу. Роман совсем подался через стол, потом пересел ко мне ближе.
– Семья у них отличная, дружная и это, как его.. любят друг друга.
– При чем тут!..
– При всем. Расставаться не хотят.
– Совсем сбил ты меня с толку.
– Толк, толк… Тут толку, в общепринятом понимании, нет. Этот без пяти минут доктор философии – переучился, совсем удумался, стал это, как его… импотентом. Ты слышал такое слово?
– Ну, на уроках марксизма-ленинизма. Эти… меньшевики и эсеры, по Ленину, импотенты.
– У-у-у… То образно. А по факту, это когда она того, а он не того...
– Понял. Но ты-то здесь причем? Бледнеешь и краснеешь.
– Так они ищут третьего, но… такого, чтобы ломовик, но душевно не по нутру, чтобы Лилия не влюбилась. Вроде у нас: и побывали на Привозе – и ничего не украли. Понял?
– Слушай, Ром! Ты раньше много сыпал анекдотов. Не новинка ли это в твоем репертуаре?
– Не смешно. У людей горе… Я еле сбежал. Ломовик я, видишь ли, и только. Чтобы не влюбилась!.. Ты говоришь, марксизм-ленинизм, вербовка в сексоты. Это естественно, тут ничего такого, это наша жизнь. А вот такая любовь. Чтобы даже если того, то не расставаться… искать третьего. Это уже кощунство и ересь, по марксизму-ленинизму.
После нашего разговора в столовой, уже двое, Ромка и я, ходили бледные и часто оглядывались. Так, вроде нас вербовали, мы улизнули и теперь ждем худшего.
Помучились малое время, издали присмотрелись к Лилии Григорьевне, а она нервничала пуще нашего. То молчит весь урок, пока Варвара Львовна поет нам «Dоlli, Dolli, Dolli, far»... А то вдруг говорит-говорит, да все по-английски, вроде заговаривается. Пугает студенчество, люди всей аудиторией клубятся, силятся понять. А мы с Есипенко все понимаем. Я даже дальше иду, шепчу дружку:
– А эта самка бешеная. Хотя бы где-то в тенечке не набросилась…
И мы с дружком решили помочь темпераментной женщине, найти ей «ломовика». За тем же столиком в той же студенческой столовой и наедине я говорю:
– Есть кандидатура.
– Выкладывай.
– Митя Кучерюк.
– Не подойдет.
– Да что ты! Он мускулистый, с быками управлялся в колхозе. Тягловая сила.
– Так он занят. Учится и работает, калеке мамке в село посылает всю стипендию.
– А вдруг кандидат наук за ломовые труды платить ему будет! Мамке подспорье. Митя бросит по ночам вагоны разгружать. Ты понимаешь, мой дед на подпитии говорил: мерку любви отбудешь – все равно, что вагончик разгрузишь. Полезное с приятным.
– Митя – рьяный комсомолец, кандидат в партию. А там народ темный, устав им, как Коран пить – не позволяет прыгать в гречку.
Два дня мы не думали об экзаменах, не писали шпоры. Человеколюбие одолело. Наконец, Ромка схватил меня за лацкан:
– Аркашу Косинского сфалуем, а? Здоровяк, гонщик на мотоцикле, мастер спорта!
– Не подойдет. Он же еврей.
– А я что, лучше?
– Ты одессит. Это другая порода, вам море по колено. А там – мораль от Иеговы…
– И Коран, и Талмуд – все поперек счастью. Да… Хоть сядь да плачь…
Ромка предприимчив и инициативен. Если возьмется за гуж, то не оставит уж… По дороге в общагу – новая мысль его:
– Жаль, курс у нас маловатый. Может, среди старших поищем?
– Хочешь в открытую? Не поймут.
– Да чего там, охочих ой-ой, сколько. Помнишь из народного: «Рядовой Темкин, о чем вы думаете, глядя на «Девятый вал» Айвазовского?». «Я думаю о половом акте, товарищ политрук». «Что же ты, деревня, в музее искусств думаешь о половом акте?». «А я завсегда об этом думаю, товарищ политрук».
– Ну, тогда – рассмотрим кандидатуру Славы Сумского. Рослый, красивый, поет…
– Ляпнешь! В Славу всякая встречная втюрится. Будущий народный артист. Хочешь разбить семью кандидата?
– Ну, тогда – Миша Крамарь.
– Не то амплуа. Миша – комик, а у людей – трагедия. Тут надо осознавать, проживать и сочувствовать. И потом Миша тупой, как шитый валенок. Перед философом осрамит весь наш престижный институт.
– Жаль, а фактура подходящая. Рост, брюхо – барыло, так и вижу в деле – пресс-папье.
– Заметил, насколько легче найти третьего к поллитровке, чем к любовному треугольнику?..
Время не терпело, предмет совсем запустили, а тут – весенняя сессия! В канун экзамена по английскому нас осенило, обоих одновременно.
– Боря Головатюк!
Боря бедный, как колхозник, крупный, накачанный, без предрассудков. Поесть, потолкать штангу, поспать, – первая, вторая и третья его заповеди. С этого и начали, в два голоса:
– Боря, поесть можно с чистого стола. Колбаса, сыр, сладости. Винцо! А вилки, ножи – серебро высшей пробы…
– Поспать можно крепко, и не в одиночку, да таким затяжным образом, что дальше штангу толкать не захочешь.
Боря в принципе туго соображал, а тут такие аргументы, такая обнадёга с гарантиями, что поверить опасно. Вмешался его младший брат – Женька. Этот хватал на лету все, что даже мимо шло:
– Боря, не тяни, а то я решусь.
Не рисковать же младшим братом! Борис решился.
По рукам. Полдела сделано. Есть объект и есть субъект. Осталось найти способ обретения этим субъектом этого объекта. Выручил сам штангист и теперь уже свой парень Боря:
– Покажете после английского экзамена.
Ромка упростил вопрос:
– Мы тебе покажем на самом английском экзамене.
– В натуре? Прилюдно? А скромно ли?..
– Боря, не тупи! Издали и в одежонке покажем.
Перед дверью в английский кабинет – малая толпа. Лица расслабленные, общий дух приподнят, не похоже на ответственный момент. Я смутился:
– Что за праздник на нашем околотке?
Три голоса одновременно ответили:
– Варвара сама принимает. Можно шпаргалить вовсю.
– А Лилия Григорьевна?
Уже четыре или пять голосов отозвалось:
– Нет Лилии Григорьевны. Со вчерашнего дня. Уволилась!
– Why?- это Роман, с перепугу, по-английски.
– Po zo?- это я не то по-польски, не то по-чешски. Ни того, ни другого языка я не знаю, но в ужасе, говорят, человек способен гору сдвинуть.
Демарш Лилии Григорьевны стал понятен позже. Мы так старались хоть что-нибудь сделать для милой и страдающей молодой женщины, что исподволь раззвонили ее тайну на все три курса, где она преподавала. А тайна ее уникальна и, наверное, по тому же марксизму-ленинизму – постыдна.
Еще мы узнали, что милая и одаренная женщина долго-долго оставалась без работы...
Анатолий
Маляров.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике