Строчка проклюнулась неожиданно. Под самое утро. Так когда-то бывало на рыбалке с Варваровского моста в Николаеве. Красное перо поплавка мертво торчит в одном месте и вдруг сразу уходит глубоко в воду. Так, что даже по прогибу удилища отчетливо чувствуется тяжесть подкарауленной удачи.
Яков Тублин несколько раз повторил в уме строчку, чтобы навеянный ею образ не сорвался, сохранился на кукане памяти:
Все рухнуло, а дерево стоит.
С вечера и допоздна он корпел над заглавным стихотворением. Готовит новую книгу стихов. По задумке оно должно открывать книгу, состоящую из двух частей. В первую войдут те, которые родились за восемнадцать лет после переезда из Украины уже сюда, в Израиль. А вторую половину должны составить беспризорные стихи, которые взошли и оформились еще в Николаеве или в разных странах, где смог побывать после смены постоянного места жительства.
И образ растущего дерева лучше всего соответствовал тому, о чем думалось и перечувствовалось за эти годы. Два раздела книги – как две части его пребывания в этом мире: до и после приезда на историческую родину. Хотя, если разбираться в личной жизни, то попробуй понять, что же ему считать своей исторической родиной? Ведь первые его поэтические сборники появились задолго до приезда на Землю Обетованную.
Эти мысли вытолкнули следующие строчки четверостишия:
Здесь кирпичи и камни обгорели,
А дерево цветет себе в апреле -
И этим украшает скорбный вид.
Образ дерева родился, наверное, потому, что все прорастающее на нашей Земле подпитывается своим корнем. Как человек – своим детством, тем, что было и запомнилось в начальные годы жизни. И само собой всплыло:
Все рухнуло, а дерево стоит.
Руины заросли травою сорной.
В чем корень чуда?
Корень чуда – в корне.
Вот потому листва и шелестит.
Но что за листва зашумит, и о чем она станет рассказывать миру? Да, человека, подобно дереву, можно пересадить из одной страны в другую, но с годами:
Крона птиц осенних привечает,
И над травою медный лист кружит…
Разве можно уловить и пересказать все мысли и чувства, которые вертятся в кроне его головы каждый раз, когда зарождается новый стих? Но образ дерева точнее всего в состоянии их передать.
И материнское ощущение благодатного высвобождения, как у только что родившей женщины, охватывает Якова, когда он повторно пишет последнюю строчку заглавного стиха:
Все рухнуло, а дерево стоит.
Корни дерева памяти высасывают почти стертые строчки из самого первого сборника:
...А жил я на Привозной.
Как просто и привольно
Привозная жила!
Арбузами хрустела,
Знакомила людей,
Работала и пела
И шлепала детей.
Она дождем дышала
И вешала белье,
А марево дрожало
Над запахом ее.
Такой имеет запах
Лишь улица одна…
Сколько раз здесь, за тысячи километров от улицы детства, разгонял его сон отчетливый запах и шум Привозной. Сладковатый от цветущих акаций. Горчащий бензином, пылью, перемешанной с рокотом проезжающих автомашин по незамощенному короткому городскому проезду. Здесь же, на своей улочке, он впервые услышал короткое обжигающее слово – жид. От мальчишки постарше, которого удачно «обмотал» во время футбольной баталии и забил неожиданный гол мимо штанги из пустых консервных банок…
Разве можно передать, что чувствует еврейский, негритянский или другой изгойный ребенок, с детства обижаемый по национальному или расовому признаку?
Но первые мальчишечьи обиды не затенили главного. И сорок лет тому назад на родной украинской земле он признавался:
Мой детский лепет эти клены слышали.
Под спелым, раскаленным солнцем юга
Меня родили эти степи рыжие,
Меня родили эти ветры с Буга.
Разве плохо ему работалось в своем мартеновском цехе самого крупного николаевского судостроительного завода, куда вернулся, добросовестно отслужив четыре года на Балтийском флоте? Радость встречи с родным работящим городом, прильнувшим к реке, выплеснулась почти по-мальчишески:
Здравствуйте, синие воды,
Мой корабельный завод.
Этот особенный воздух,
Этот особый народ.
Ведь предлагали матросу трудоустройство и позаманчивее. Но он уже прикипел к заводу, к зримым результатам своего труда. Такое не пишется случайно или из-под палки:
Там ковши над пролетами плыли,
Остро пахло горелой землей,
И формовщики жадно курили,
У литья согреваясь зимой.
Что же заставило его рвать по живому корни большей части собственной жизни? Вовсе не материальные затруднения. Совсем недавно семья въехала в новую кооперативную квартиру. В хорошем районе, с налаженным транспортом, недалеко от реки. Неожиданный тупик с профессиональным продвижением в своем мартеновском цехе тоже вначале не сильно огорчил. Нашел должность даже интереснее в новом НИИ, открывшемся в городе. Хотя больно обидела причина, на которую ему намекнул кадровик. Объясняя, из-за чего на место руководителя цехового бюро, куда нацелился Яков, утвердили другого, пришедшего на завод совсем недавно, парторг отвел глаза в сторону. Беспомощно развел руками и упомянул про «пятую графу» в анкете…
Еще несколько лет, как и многие, Тублин вместе со всеми ходил в праздники на парады. Подхватывал знакомую со школьных времен песню про родную страну, в которой много лесов, полей и рек. Ведь так оно и было на самом деле. Но следующие строчки о том, что в ней вольно дышится каждому, в последние годы все чаще стали восприниматься критичнее.
Разочарование родной страной происходит не сразу. Оно чем-то напоминает разлад с любимой. Постепенно, по отдельным поступкам, оговоркам и жестам, начинают улавливаться расхождения между словами и поступками самого близкого тебе человека….
Говорят про шило, которое нельзя утаить в мешке. Боль острия правды, которое в годы перестройки получило возможность прорываться в литературу, изранивала и выворачивала многие души. Ведь не из-под палки, а в чистосердечном признании в коллективном сборнике стихов заводских поэтов, даже по названию «Стапель», точно привязанному к его корабельному краю, прорвалось однажды такое:
Рифмуется слово «Ленин»
С лирическим стихотворением,
С рождением человека,
С коротким словом «вперед»,
Со взглядом, простым и ясным,
Со знаменем нашим красным,
Со всем, что под этим знаменем
Навек отстоял народ.
Разве он виновен в том, что «век» этот оказался не столь долговечным? И только ли туманная надежда найти более благодатное место для своих дочерей, будущих внуков подтолкнула его к главному решению своей жизни?
На заре бытия поэт запоминает и радуется всему происходящему рядом с ним. Ему хочется все это запечатлеть в слове, образе, даже тональности каждой строчки стихотворения. До сих пор отчетливо помнится подслушанный ранним утром звук молока от коровы, которую доила соседка:
Четыре белые струны
Звенят с утра не зря.
Как утренний мотив земли,
Четыре белые струи.
Как песнь родимой стороны,
Четыре звонкие струны.
Ведь он был пропитан своим краем, тем, что окружало его столько лет, стало кровью и плотью натуры:
В сентябре прикатили мы
В город Херсон.
Раскололи арбуз
На двенадцать персон…
Не сервиз на столе –
А арбуз на траве.
И веселые мысли –
В шальной голове.
Совсем не случайно даже после восемнадцати лет второй части жизни совместные воспоминания с давними приятелями при случайной встрече заканчиваются обычно так:
Под неторопливые разговоры
Нальем в одноразовые бокалы.
У самого Средиземного моря
Присядем у дружеского мангала…
– А знаешь, бывает, такое нахлынет:
Вспомнится молодость на Украине,
«Дивлюсь я на небо, та й думку
гадаю…»
– Давай наливай, – отвечаю. – Лехаим!
Да и самому себе он недавно признался:
В настоящем лесу я давно не бывал -
Как-то так все случилось-сложилось.
И грибов настоящих давно не видал.
Что за горе, скажите на милость?!
В супермаркете можно купить
шампиньон,
Но не пахнет он хвоей и мхами.
Потому-то и не интересен мне он,
Что несет от него парниками…
Да, живу я неплохо, почти хорошо.
Что за блажь шутит шутки со мною?
Но приснилось под утро: масленок
нашел,
На опушке, под старой сосною.
Сны ведь тоже, установил еще Зигмунд Фрейд, приходят совсем не случайно. Это – все происходившее в нашей жизни и осевшее в прошлом. Когда уставший от контроля мозг сдает свою вахту бессознательному, прорывается необъяснимое:
Дыханье Украины слышу рядом.
Конечно, там с небес – отнюдь
не манна,
Но в той земле лежит родная мама.
После полудня жизни поэты начинают осмысливать происходящее. Поэтому в последних стихах все чаще даже здесь всплывают строчки с вопросами:
Или мало изрыта шрамами
Судьба еврейского дома?
Снова вижу обломки мрамора -
После погрома.
И опять Холокостом новым
Пахнет.
Снова мы миру чужды.
Ты еврей – значит, в чем-то виновен.
Почему?
Потому что!
Он старается разобраться, как, почему испаряется у людей тяга к родному дому, стране, которая тебя вырастила? И, несмотря на привязанность, они покидают Родину?
Теперь, как итог всего увиденного и пережитого, во вторую часть новой книги он обязательно включит стих и о таком своем нелегком решении, принятом после долгих колебаний между двумя короткими словами – «Да» и «Нет»:
Лишь однажды одержал победу
Тем, что выбрал правильный ответ:
– Уезжаешь? – Да, – сказал, – уеду!
– Остаешься? –
Я ответил: – «Нет!».
А четыре строчки из новой книги подвели черту под всем передуманным и прочувствованным за последние годы:
Ни минуты не жалею,
Что отныне навсегда
Над судьбой моей синеет
Шестикрылая звезда.
***
Поэт Яков Тублин умер в 2011 году в городе Ашкелоне, где прошли последние годы его жизни. Он полюбил свою новую родину – Израиль. Но любил и никогда не забывал Украину и Николаев – город, в котором родился и прожил большую часть своей жизни. А мудрецы утверждают: все начинается – с любви…
Илья Стариков.
Справка: Яков Тублин (1935-2011) – родился и вырос в Николаеве. Здесь выходили первые книги его стихов. Член союза писателей Израиля, лауреат премии им. Давида Самойлова и многих поэтических конкурсов.
Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике
Добавить комментарий к новости "Стихи и жизнь одного поэта"