Cмутное время Анатолия Задворницкого

«Москва, 1918. 19 февраля.
Коган рассказывал мне о Штейнберге, комиссаре юстиции: старозаветный, набожный еврей, не ест трефного, свято чтит субботу...
В пять часов вечера узнал, что в Экономическое Общество Офицеров на Воздвиженке пьяные солдаты бросили бомбу. Убито, говорят, не то шестьдесят, не то восемьдесят человек…
1 марта.
Грузинскому рассказывал в трамвае солдат: «Хожу без работы, пошел в совет депутатов просить места — мест, говорят, нету, а вот тебе два ордера на право обыска, можешь отлично поживиться. Я их послал куда подале, я честный человек...».
7 марта.
В городе говорят:
– Они решили перерезать всех поголовно, всех до семилетнего возраста, чтобы потом ни одна душа не помнила нашего времени.
Спрашиваю дворника:
– Как думаешь, правда?
Вздыхает:
– Все может быть, все может быть.
– И ужели народ допустит?
– Допустит, дорогой барин, еще как допустит-то! Да и что ж с ними сделаешь? Татары, говорят, двести лет нами владали, а ведь тогда разве такой жидкий народ был?»
(И.А. Бунин. Окаянные дни. М., «Тетра», 2003.)
После октябрьского переворота 1917 года в литературе стихийно начал складываться новый жанр, содержание которого можно определить как личностное восприятие революционных событий писателями, учеными и философами. Попытка понять, что происходит с народом и страной – главная мотивация таких произведений.
«Окаянные дни» Ивана Бунина, «Мы» Евгения Замятина и «Несвоевременные мысли» Максима Горького говорят о стремлении литераторов разобраться в «новой эре», ответить на вопрос, почему русский народ внезапно отказался от общечеловеческих ценностей в пользу классовой борьбы. Этот жанр стал прообразом современной документалистики.
Художественное осмысление тектонических перемен в обществе было под силу только людям, которые оказались способны сопротивляться идеологическому нажиму. Неприятие большевистских преобразований известными писателями имело большой общественный резонанс в мире. Духовные лидеры России проиллюстрировали всему человечеству, что будет с уютной Европой, если пролетарская революция победит в планетарном масштабе.
Рефлексия «окаянных дней» на бумаге – массовое явление в русском обществе 1918-1921 годов. Дневниковые записи имели давнюю традицию в среде гимназистов, чиновничества и дворянства. Эти личные впечатления – исторический источник, который позволяет непредвзято разобраться в сложной атмосфере революции и гражданской войны.
Заслуженный тренер Украины по фехтованию Валентин Сергеевич Устинов (ныне покойный) дал мне почитать дневник своего дальнего родственника (двоюродного деда по линии матери) – преподавателя николаевского Александровского мужского реального училища Анатолия Николаевича Задворницкого.
Одна переплетенная книжка. Обложка – оберточная бумага на картоне. Хронология повествования с 15 января 1918 года по 31 июля 1919-го. Изложение событий ведется от первого лица. В дневнике существуют хронологические пробелы: от нескольких дней до нескольких месяцев.
Предлагаем вам, уважаемый читатель, отрывки «николаевского смутного времени» в редакции простого учителя, оказавшегося в гуще перемен.
«Николаев, 1918 год, 15 января.
Все ликуют и празднуют. Вчера гласные в Думе передавали дела новому совету. В бухгалтерии у Рымбаловича два каких-то солдата вертели в руках бумаги, пытались читать вверх ногами бюджетную ведомость, потом схватили его за отворот сюртука: «Где деньги, гнида?!».
На углу Никольской и Рождественской все стены домов задрапированы красным сукном. Откуда его столько достают? На доме Сольца вывесили лозунг: «Товарищи рабочие, солдаты и крестьяне! Пролетарская революция победила по всей стране. Даешь мировую коммуну!». Тарабарщина какая-то.
23 января.
Варя вернулась с военного рынка. Яйца стоят восемь целковых, фунт мяса – 27, рыба – 11. Дрова не подвозят уже целую вечность. Соседи Широковы давно топят мебелью. Оставили себе по одному креслу – остальные ушли в печку.
В порту стреляли два дня. Вылавливают каких-то гайдамацких шпионов. По улицам разгуливают дезертиры с красными лентами. У Андронова в кондитерской избили приказчика и вынесли весь коньяк. Пьяные солдаты – мерзость. Даша сидит вторую неделю дома, страшно выходить в город даже днем. В училище все закрыто. Говорят, что Адольф Иванович уже не директор, что сами ученики будут назначать себе лекторов. Боже, боже, мир перевернулся. Абсурд. Куда все это вывезет?
24 января.
Пришли Летошинские. Ужасные вещи рассказывают о Севастополе. Анархисты утопили своих офицеров и принялись расстреливать сухопутных. Убивают даже генералов. Город в крови. Дмитрию удалось спастись. Прислал родителям письмо, пробирается куда-то на Кубань к казакам. Какой флот у казаков? Как сложится его жизнь? Страшно за молодого мичмана.
Вчера купил киевскую газету двухмесячной давности. Теперь, оказывается, мы живем в новом государстве и договорились с немцами о помощи. В Петрограде тоже ждут немцев для наведения порядка.
Питаемся слухами. Почты никакой, только одна местная газета, которую выпускает совет. Редактором, говорят, назначили Малышевского. Карантинный доктор пошел на службу. Ха-ха, редактор! Совершенно безграмотный человек.
12 февраля.
Утром три солдата обошли наш околоток и выгнали всех на общественные работы. Мы – буржуазия, поэтому должны трудом искупить свое эксплуататорское прошлое. Так нам объяснил их старший. Четыре часа кололи лед возле гауптвахты. Даша была простуженная и совсем ослабла. Пришлось просить за нее. Слава Богу, часовой оказался человеком, отпустил домой.
Новая власть стала благоустраивать город. Уже три дня заставляет домовладельцев убирать с фронтонов дворянские гербы и двуглавых орлов. Второго дня Билибову выселили. Ну не может, не может семидесятилетняя старуха залезть на второй этаж и сбить молотом свой герб. Изверги. Говорят, ее приютили не то Вельды, не то Бессарабы.
17 февраля.
В городе нет муки. Керосин в лавке отпускают по талону – поллитра в руки на неделю. Крестьяне боятся торговать, говорят, что на Херсонской заставе их грабят дезертиры. Вечером пришли Летошинские. Наташа выменяла у спекулянта на свою шубу мешок гороха, три курицы и бутылку масла. Сейчас ходит в короткой душегрейке. Спекулянты зверствуют.
Говорили о политике. Скорей бы немцы пришли. Все ждут немцев. Думают, что они наведут порядок. Стали спорить и чуть не рассорились.
Не могут оккупанты утвердить наш порядок. Это будет их порядок, а не наш. Владислав стал вспоминать историю. По его словам, тевтоны всегда «утверждали русскую государственность», якобы с немцев все начиналось. Именно они нас учили обустраивать нормальную жизнь. Он, конечно, юрист, но неужели мы сами не можем погасить смуту. Во времена князя Пожарского ведь справились, и справились без всяких немцев.
25 февраля.
Все, конец. Сегодня Линкер принес московскую газету «Новая жизнь». Троцкий мира не подписал, и большевики остались при власти. Боже, когда эти мучения кончатся.
Опять приходили агитировать в красную гвардию. Манили дополнительным пайком и освобождением от работ. Эти работы – совершенно рабское тягло. Сегодня встретил на Севастопольской присяжного Курехина. Он на морозе пилил поваленное дерево с каким-то стариком в мундире акцизного чиновника. Говорит, что за работу им не платят, но из квартиры обещают не выселять.
26 февраля.
После полудня заходил в училище. Занятий по-прежнему нет, и никто не знает, когда начнутся. Проговорили с Адольфом Ивановичем целый час. Оказывается, почти весь третий и четвертый курс записались в красную милицию. Теперь ходят в патруль по городу с винтовками. Ох-ох, совсем мальчишек жалко, пропадут с этими авантюристами. Если не пропадут, то и лучше не станут.
Директор удивил новостью. Говорит, что Бронштейн (Лев Троцкий. – Ред.), в прошлом, наш ученик. Учился средне, ничем особым себя не отличил. Однажды была даже переэкзаменовка по математике.
По дороге домой видел, как трое патрульных били прикладами нашего извозчика Игната Лодыгина. Тихий, сговорчивый человек. Чем-то не угодил? Солдаты пьяные. Безобразная сцена.
28 февраля.
Господи! Дай мне еще терпения, сделай так, чтобы эти слухи не были слухами! Никогда не был таким религиозным, никогда так не уповал на Бога. Сегодня утром прибежала Варя и сказала, что немецкие разъезды видели вчера на левом берегу за Варваровкой. Не сегодня-завтра они будут здесь...
Николаев, 1919 год, 24 января.
Французская полиция арестовала Владислава Летошинского. Мы с ним вместе проучились шесть лет в университете и прожили в соседях еще пятнадцать. Серафима сидит все время у нас и боится идти домой. Она себя уже чувствует вдовой. Наши утешения на нее не действуют. Владислав работал несколько месяцев в немецкой комендатуре переводчиком. Получал хороший паек, от которого и нам перепадало. Теперь его нет. Завтра пойдем на Попову балку, он, наверное, в лагере среди пленных немцев.
Занятия в училище опять отменили. На втором этаже поселился какой-то греческий генерал, а в классах разместили его штаб.
25 февраля.
Ушли французы и греки, вместе с ними ушли и русские добровольцы. В городе опять советы. Надолго ли? Если надолго, то нужно ехать в деревню. В городе жить невозможно.
Серафима говорит, что Владислав из французской тюрьмы «перекочевал» в советскую. Говорит, что его будет судить трибунал. Плачет. Не знаем, как ей помочь, уповаем только на Бога.
На улицах опять красные лозунги без буквы «ять», опять призывы записываться в красную армию. Вчера приходил Володя Сухоруков – наш ученик. Одет в кожаную тужурку. Пошел к красным служить в милицию. Говорит, что скоро вся эта чехарда закончится и настанет мирная жизнь, не будет сословий, не будет помещиков и фабрикантов. Рабочие сами начнут владеть заводами. Мы его слушали и не перебивали. Оставил нам 4 банки американских свиных консервов.
2 марта.
По приговору суда расстреляли Летошинского. Серафима сидит дома и смотрит в окно. Тело мужа забрать не разрешили. Сказали, что похоронят в общей могиле.
Смерть уже не вызывает такой боли утраты, как раньше. Самое страшное, что к ней привыкли. Молодые люди жонглируют фразами «я тебя расстреляю», «повесить, как социально опасного элемента». Убийства стали повседневностью. В пятницу пьяный красноармеец по ошибке застрелил фотографа Вельда, прямо на углу Спасской и Наваринской. Говорит, что Вельд не остановился по его требованию и побежал, якобы «попытался скрыться». Вот и все, пропал добрейший человек, отец двух детей.
У нас реквизировали постельное белье. Простыни и наволочки пойдут на бинты для красноармейского лазарета, забрали и одеяла. Спим на голых матрацах, накрываемся зимней одеждой. Говорят, что большевики опять уходят на Одессу. Господи, не отвернись от нас!
12 мая.
Ушли из города красные. Оставили власть каким-то матросам. Дворник закрыл парадную и внутренние ворота на замок. Говорит, что анархисты выпустили из тюрьмы всех преступников. Теперь воры и разбойники опять разгуливают по городу. Улицы вымерли, все сидят по квартирам и молятся, чтобы лихо пронесло.
14 мая.
Вернулась красная милиция. Опять вылавливают преступников и сажают в пересылку. Снова повесили объявление о комендантском часе. Можно даже не читать, чьи это объявления. Если есть «ять» – белые или французы, если нет – советы. На улицу не выходим три дня. Дрова и крупа еще остались, а керосин кончился третьего дня.
18 мая.
Вчера были похороны. Евреи хоронили всех своих, кого убили 12 мая на погроме. Страшное зверство. 92 человека в закрытых гробах. В синагоге они стоят один на другом. Народу много, толпятся на улице. Внутри всем места не хватает. Вся Черниговская выгорела дотла. Нет ни одного целого дома. От синагоги остались одни стены и голые стропила крыши. На фоне этого пожарища толпа выглядит зловеще. На Херсонской стоит сожженный трамвай. Господи, трамвай-то за что?..
Серафима собралась уезжать за границу. Нас зовет с собой. Варя пока раздумывает, а мне все ясно. Какая заграница?! Здесь в керосиновую лавку ходить страшно. На чем ехать? На подводе? До первого бандитского села? Поезда останавливают и грабят беспощадно, можно, конечно, на пароходе, но нужно ли?
Говорили вечером с Варей, решили еще немного подождать. Авось все образуется. Не может эта смута, это безудержное безумие быть вечным. Серафиме терять нечего, она одна. От Дмитрия вестей никаких уже целый год.
21 мая.
Варя и Даша решили избавиться от лишней одежды. Собрали в сумку свои летние платья и платки, положили мой старый мундир. У нас закончились мука и соль. Завтра с Василием пойдем через кладбище на хутора. Будем пробовать меняться. Бог даст, что-то наторгуем.
***
«Хроника» Анатолия Задворницкого оканчивается 31 июля 1919 года. Что стало с этим человеком? Как сложилась судьба его семьи? – неизвестно.
Николаевское «смутное время», глазами провинциального горожанина, далеко от мощного эмоционального накала «Окаянных дней» Ивана Бунина. Здесь нет исторических параллелей с французской революцией, не задействованы знаковые личности большевистского переворота. Тем не менее, общее восприятие событий имеет почти одинаковую природу. И Бунин, и Задворницкий активно показывают абсурд происходящих событий, которые развиваются под девизом: «Цель оправдывает средства».
Преподавателю естественных дисциплин николаевского мужского Александровского реального училища «не хватило литературы», чтобы полно отразить свое время для потомков, но мы ему благодарны за назидательное послание в ХХI век.
Сергей Гаврилов.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике