Как уходила Нина

Памяти коллеги
Нина смеялась по любому поводу. Некогда стройная и легкая в ходу, смазливая и отзывчивая, ныне высохшая, с губами гармошкой и волосами сорочьей расцветки, одинокая, всеми забытая, вся в легких ароматах берлоги, лежала ли, сидела ли, вмятая в подушку, - все ожидала повода посмеяться. Ветка стукнет в окно – шумная, прихлебывающая улыбка, словно желанный гость заглянул; няня придет с ужином – откровенный смех и попытка нечленораздельных объяснений; давний-давний сотрудник, еще по обкому партии, снизойдет навестить – навстречу ему слабый, несдержанный хохоток в лицо. И мычание, словно в отместку.
Соседка отмахивалась: это нервное; начинающий лекарь назвал бессмысленный смех рецидивом маразма. Я же хорошенько знал: Нина высмеивается за все годы своего солидного терпения. На лекциях в институте, на мелкой партийной работе, при руле в новом деле – телевидении ей приходилось прятать свое понимание людей и их деяний, подчиняться вышестоящему и помыкать нижестоящим. И все такое только ради того, чтобы продержаться на плаву, прокормиться самой, одинокой женщине с двумя малыми детьми. Потом-потом дети повзрослели: дочь скрылась за границей, сын поначалу пил, потом впал в религиозные искания, поддержки ниоткуда… В молодости и зрелости еще и кипящая, свыше даренная страсть женщины, оставленной супругом на пике желаний. Женщина обрекла себя воздержанию и в мыслях и в страстях. И чем теснее узду она носила, тем болезненней отдавались тяготы в душе и теле. И чем порывистей желания в глубине, тем увесистей замок на выходе.
Впервые я увидел эту невысокую, чопорную женщину на первом этаже «белого дома», в инструкторском кабинете на двоих. Я прослышал, что ее назначают директрисой местного телевидения, и, как много страдавший от прежнего начальства и беспартийный элемент в звании главного режиссера отважился посмотреть: кого на сей раз кинули нам на съедение. И что делать мне: вострить лыжи или опереть их о стенку в чуланчике.
Говорю:
- Я случайно, заблудился…
- Не делай из меня простушку. Ты пришел присмотреться. И давай сразу «на ты», чтобы ты не вообразил себя ментором, а меня - студийкой в студии.
Произвольный каламбур мне понравился. О чем говорили дальше, не помню. Пять лет мы друг с другом держались странно: на службе – о деле, продуманно и слегка соревнуясь, а когда оставались наедине, если случались совместные командировки в столицу или в колхоз - только на отвлеченные темы и каждый о своем, диалога не получалось.
В большом студийном кабинете она сразу же велела перетащить рабочий стол от глухой стенки к окну и сидела спиной к свету, объясняла:
- Хочу выглядеть моложе.
На первой же летучке заявила:
- Я не освоилась, пускай ведет главный.
Я балагур и к телевидению относился, как к временному поприщу. Вот «вырасту», возьмусь за перо и – до свидания эта легковесная, фальшивая пропаганда. А чтобы не удавиться от избытка канцелярщины, говорящих голов, кадров демонстраций и спусков суден, я в нерабочее время ставил камерные спектакли, которые пользовались спросом и спасали меня от увольнения.
Вскоре я заметил, что эта простоватая, переполненная коммунистической риторикой дамочка умеет эксплуатировать и достоинства и пороки подчиненных. Непосед и бражников она охотно отпускала в дальние колхозы на съемки деяний в сельском хозяйстве, хорошенько зная, что на приготовление материала они тратят далеко не львиные усилия, что в багажниках привозят по сезону: арбузы, свинину, самогон… Не замечала, только требовала монтировать пленку и писать текст в духе последних решений или идя навстречу пленумам и съездам.
На меня она смотрела снизу вверх: умеет, черт, на ста квадратных метрах выделывать кренделя для столицы. Но окружила странным вниманием: не позволяла при себе амикошонства, ни политического, ни этического.
- Ты опасный тип, но больше – для себя.- Ее слова.
Я всегда боялся людей, по моим заблуждениям, они преимущественно глупы. Но Нина развила такие контакты между нами, что я, считая ее жертвой партийного взращивания, а значит, недалекой, все же не боялся ее ни на йоту. Подбор специалистов в режиссерскую группу она возложила на меня, а в обкоме партии сказала, что такое важное дело беспартийным не дозволяет. Нина искренне опекала мои телевизионные постановки, зная, что в обкоме недовольны их направлением: абстрактный гуманизм, иностранщина, эротика…
К нижним чинам: журналистам, ассистентам, художникам, помощникам.. она относилась строго. Тем самым подтверждая мои давние убеждения: обкомовские шавки, получив синекуру, перестают интересоваться судьбами подчиненных. Но! за пять лет управления студией она шесть рядовых семей обеспечила квартирами. В то время – невероятный акт. При этом доверчивость ее зашкаливала. Я привез из Бреста молодого режиссера. Фривольный мужичок, со способностями, но бражник и гулёна, это просматривалось невооруженным глазом. Нина же посмотрела его первые работы, спросила, что я о нем думаю и – в течение трех месяцев передала ему ордер на двухкомнатную хрущовку,- уже, кстати, к тому времени зная, что супругу с дочерью он оставил в Белоруссии насовсем.
- Человек вскоре обзаведется новой семьей. – Ее объяснение.
Когда партком в очередной раз наступил мне на причинное место, я швырнул заявление об уходе и, взяв больничный, мерил из угла в угол свою комнату на проспекте. Топал все жестче, думал, местами раскаивался: уйду, а я ведь ни черта делать не умею. Я и телевидению обучен параллельно, так сказать, факультативно в театральном вузе. И жена моя без работы, и сынишке всего шесть лет. Чем кормить? Наверное, я раскаивался, только гонор не позволял мне публично передумать.
Вдруг звонок, вошла Нина. Я знал, что терять меня она не хочет. Какой же дурак, кроме меня, из страха, что кто-то не так учинит на студии, из увлечения очередной постановкой, да просто из нелюбви к своему городу и жути одиночества, - по всем таким и по иным причинам будет приходить на студию к девяти утра и уходить в полночь! Для директора я - щука в речке, чтобы карась не дремал.
Нина вошла, села на рваное, невесть где подобранное супругой креслице, незаметно для меня окинула впопыхах наскоро подмарафеченную комнату, сквозь проем, вместо двери на кухню, увидела отсутствие холодильника и убогенькую утварь на топорно сбитой полке, не стала говорить о работе, о мнимой моей болезни, да ни о чем бы то ни было внятном. Посидела, как ни в чем не бывало, осудила вольности столичных программ, которые только-только стали доходить к нам по релейной линии, у нас, мол, более ответственно работают. С ухмылкой спросила:
- Как ты усаживаешь гостей?
- Снимаю дверь, ставлю на два табурета, по - студенчески.
Еще ухмыльнулась и пошла на выход. С порога бросила, не оборачиваясь:
- Я твое заявление порвала.
И это не все. Впечатления от моего быта подвигли директрису на преступление. Как-то под конец лета она прихватила меня в богатый колхоз, на обжинки. Выпили на току, поздравили «трудолюбивых, талантливых, соль земли» с окончанием уборочной кампании и отправились домой. По дороге Нина велела остановиться в райцентре и, оставив меня в кабине «бобика», долго сидела в кабинете секретаря райкома. Я даже ворчал на нее, когда она вышла, довольная, разрумяненная.
- Он что, твой бывший партнер?
- А ты – бывший или все еще дурак?
Поразумелись. И два дня не разговаривали. До чрезвычайного случая.
Вот он. Накануне я выдал длиннющую и скучнейшую программу, пришел поздно и спал мертвецки. Только под пробуждение снилось село и крики петухов, настырные, прямо под ухом. Утром, топая в туалет, я наткнулся на четыре ящика, брошенные посреди комнаты. Под гнетом малых потребностей поначалу я пробежал без внимания. На обратном пути разглядел под стенкой компактный холодильник, а в ящиках: в двух - овощи и фрукты, а в третьем и четвертом - несколько петухов. Стал понятен предутренний сон. Одну крышку я снял. Из ящика выпрыгнул серый в лазоревую расцветку кочет и ринулся в открытую дверь балкона. Через секунду он уже летел с пятого этажа прямо на проспект. Я расстроено натянул брюки и побежал ловить петуха по тротуару и по проезжей части. Смешной эпизод.
Продолжился он в кабинете Нины:
- Это с твоей подачи меня одарили?
- Не бери в голову.
- Я принципиально против ограбления колхозов!
- Ты один такой у нас в городе. Посмотри на обкомовцев, исполкомовцев и прочую рать.
Я хлопнул дверью. Овощи-фрукты-петухов моя супруга с радостью разделала, я проглотил, а вот за холодильник, получив зарплату и приодолжив полсотни, я принес денежки и положил перед Ниной на стол.
- Молодец, - сказала она. И глаз не подняла.
Но полгода спустя, уже весело работая над программой вместе с Ниной, я узнал от жены, что деньги за холодильник директриса вернула моей благоверной под каким-то вымышленным предлогом, мол, холодильник - то материальная премия за переработанные часы.
В самом конце шестидесятых мне до чертиков надоела колготня на телевидении. То, что двенадцать лет назад мне казалось новым, большим и значительным, даже электронная техника, даже специальные строения, даже дяди, так значимо и угрюмо священнодействующие у аппаратов, даже приходящие на программы первые лица города и края… все оказалось таким заурядным, пошлым и фальшивым. К тому времени мои драматические постановки упали в око театру – меня переманивали туда. Я окончательно подал заявление об уходе. Не знал я, что своеобычный обком партии в эти же дни подошел к ротации руководящих кадров, в том числе и на телевидении. Нину увольняли. Нужен был повод, и секретарь по идеологии нашел его:
– Нина Михайловна, вы не способны работать с кадрами, если от вас уходит главный специалист.
Получалось, что я порушил карьеру, пожалуй, наиболее подходящего для телевидения руководителя. А я пережил их пять.
Она не приглашала меня в кабинет, не выясняла отношения. Только в последний мой день на студии, как бы случайно остановила меня в скверике, села рядом, помолчали. Заговорила так, как от нее, от партийного работника и советского администратора не ожидалось:
- Я вижу студию так же, как и ты. Я оцениваю город и «белый дом» теми же баллами, что и ты. Но мне некуда деваться, влипла с юности, впуталась. Весь набор слов и действий у меня оттуда… Я встречаюсь с боссом, вижу его ничтожество, но играю паиньку, мол, слушаюсь, повинуюсь, единомышленники мы. Я получаю задание, понимаю, что оно в ущерб всему укладу нашей жизни, но провожу его в жизнь… ты прости меня и за то, что я такая и за то, что я говорю тебе все такое…
Пружинисто встала, стряхнула с себя боль и слабость и удалилась, не оглянувшись. Назавтра меня не было в студии, а ее перевели заведующей отделом там же – на телевидении, в так называемую общественно-политическую редакцию – она проглотила покорно и это. Меня же сложно и полифонично, даже почитая, невзлюбила. И по женской слабости поносила при журналистах и актерах.
Минуло четыре театральных сезона – я оказался слабым режиссером на подмостках. Кадр и крупный план, полутон речи – это одно, а выразительные средства подмостков – другое. Поперли меня. Но телевидение только этого и ждало – подобрали меня и подняли - и в собственных глазах и на людях.
Из дальнейших отношений с Ниной помню шутки походя, с привкусом амикошонства, слабые попытки наладить дружбу. Помню ее шепот, после очередной моей фрондерской выходки:
- Ты не зарывайся, никаких послаблений в идеологии нет. Второй раз выгонят – места себе не найдешь.
Я жалел женщину, сочувствовал ее одиночеству. Как-то в ее отсутствие полистал ее настольный календарь и рядом с тупейшими записями «на завтрашний день» на пяти листах кряду написал: «Доброе утро, дорогая Нина!» Так, чтобы она с каждым приходом на службу открывала страничку, читала приветствие и перехватывала мой маленький кайф.. Фраерство, но ей будет приятно…
…И вот минуло много-много лет. Нина доживает, я очень стар. И ее и мои дети разъехались по заграницам. Иду проведать давнюю сотрудницу в ее полузабытой квартирке.
С порога слышу детский лепет и смешок, этакий покровительственный, материнский. Перед смятым, посеревшим ложе стоит девчонка-соседка, держит крынку с остатками молока и раскланивается.
Я остаюсь наедине с Ниной. Ее укутанные морщинками глаза распахиваются насколько возможно это сделать усилиями дряхлых мышц. На бледных губах возникает загадочная, с уловкой, улыбка, она сопровождается воркованием и глухим, смиренным смешком. Затем вдруг прыскает хохоток, прерывистый и дерзкий. Тут же сдержанный стон с упреком и резкий хохот с покачиванием головы. Самое страшное – долгая пауза: молчание с говорящей и понимающей все улыбкой, куда там Моне Лизе…
Моя чуткая фантазия прокрутила давнюю-давнюю короткометражку, размытую, вроде бы снятую на узкую пленку да скрытой камерой…
Нина прочла мои утренние приветствия на своем календарике. Полистала, увидела еще и еще. Затея показалась ей трогательной, даже с выдумкой, что-то далеко не начальственное пробудилось в ней. Она полдня ничего не могла делать. В перерыве пришла домой и не с ела за обед. Вдруг позвонила мне.
- Ну, ты и даешь, дружище! – И модуляции большой трагической актрисы.
Я понял вспышку ее натуры: женщина зовет мужчину.
- Ты дома? Я сейчас подъеду. - И бросил трубку, чтобы не испортить песню.
Но когда я добрался до ее первого этажа и коротко, в полтона позвонил, мне не открыли. За тонкой дверью странно раскатывался смешок. Его давили и не пускали. В нем чувствовались страсть и запрет. Что возьмет верх? Рулады сменяли одна другую. Показалось, что к ним примешивалась слеза…
Не открыла. Я уехал не солоно хлебавши…
В этот последний мой приход, стоя перед умирающей, я, старый, сверстник и копия Нины, слышал тот давний смех со слезой из-за запертой двери… В отместку мне.
Анатолий Маляров.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике