Привкус столицы

В зиму семьдесят третьего-четвертого годов руководству стало ясно, что я театру не нужен. Уволить оснований не было: за три последних сезона у меня получились две шумные кассовые премьеры - не каждому режиссеру такое удается. Вытесняли меня за пассивность в общественной жизни, за излишнюю откровенность и полную некомпетентность в канонах социалистического реализма, потому избавлялись исподволь. Подвернулась квота на двухмесячную переподготовку театральних постановщиков. Чтобы поскорее с глаз долой, сердобольный шеф для начала послал меня в Москву, в театр Пушкина, к прославленному на всю страну маэстро.
- Тебе будет такое выходное пособие. На посошок приобщишься к столичному вкусу, к иному уровню культуры.
…Небольшой зрительный зал, перегруженная и довольно неопрятная сцена, вечно пьяный и опаздывающий на репетиции маэстро - Борис Равенских. Ставит он ни много ни мало «Драматическую песню». Это навязшая не только в зубах перелицовка романа Николая Островского (в Москве злые языки говорят Анны Караваевой) «Как закалялась сталь».
Дури в постановке - полна голова! Исполнители ведут себя совсем, как наши мажоры, то есть офигенно и пофигенно; музыкальное сопровождение почему-то морские песни, возникшие через двадцать два года после описанных в романе событий, а физиономии и костюмы, скорее всего, из галлюцинаций старого алкоголика.
В законодательнице вкусов Москве успех был ошеломляющий; вся периферия перехватывала и инсценировку, и абрис постановки великого Равенских. Но это было потом.
А пока я сидел в холодном зале, скучал, думал о вырождении истинного русского театра, что в провинции, что в столице, и любовался рослой и смазливой актрисой Аллой Емельяновой. Репетировала она Тоню Туманову. На сцену девушка пришла из столичной окраины, вышколена студией МХАТ, но еще не совсем изжила говорок московских часовен. Была слегка скована молодыми желаниями и заметными материальными недостатками. Явно одинока и прозябает в общежитии.
Это все в течение недели я аккумулировал из разрозненных реплик Бориса Ивановича, который, не церемонясь, делал почему-то преимущественно ей дельные, но взболтанные хмелем замечания.
По столичным магазинам я не ходил, скромные мои средства экономились, и я осмелился пригласить Аллу Емельянову в ресторан между репетицией и спектаклем. Она заурядно согласилась, во время обеда у нее даже вспыхнул некоторый интерес ко мне. Показалось, как к мужчине, позже выяснилось, я поторопился.
- Вы сегодня придете на спектакль? Я играю.
- Я обязан посещать все ваши спектакли.
- Идут «Дни нашей жизни» Леонида Андреева.
Драматическая история курсистки в белом платье покорила меня. Вместе с героиней в душу прокралась прехорошенная исполнительница. На что я мог рассчитывать? Женатик, десятилетний сын… Провинциальная бедность и птичьи права в театре. Но ведь разово приударить можно, «авось» никому не заказан.
После спектакля я зашел в гримуборную к Емельяновой (и еще двум партнершам) и, очертя голову, предложил ей на ушко:
- Завтра вечером вы свободны? У меня пригласительный билет в театр «Современник» на Евстигнеева. Приглашаю.
- Билетов туда не достать, а пригласительный у вас один…
- Что-нибудь придумаем, - я был весь устремлен к Алле Емельяновой, потому готов на все.
…Мне сильно хотелось увидеть хит сезона в Москве - «Голого короля». Но, увы, поиски лишнего билетика ни к чему не привели. Я уже весь на вздохе и румяный не от мороза предложил спутнице:
- Вы идите по моему пригласительному, а я изобрету способ для себя.
Молодая женщина весь день охотно и весьма странно покорялась мне. Пошла одна. Я изобрел способ: два с лишним часа прыгал вокруг памятника Маяковскому, грелся в Елисеевском магазине, сто раз закатывал окоченевший рукав и смотрел на часы.
Она вышла из зала в смешливом и фривольном настроении. Я с наигранной веселостью показал ей пакет с бутылками шампанского и коньяка, ну, еще с обильной закуской. Все сэкономленные средства мои - были таковы!
- Поедемте ко мне, поужинаем.
- А это куда?
- На дачу МХАТ, у меня отдельная комната.
Она была последовательна и тут, не раздумывая, согласилась. Я даже подумал о себе выше, чем обычно: в Николаеве я не слишком котируюсь у красавиц, в столице же - ты посмотри-ка!
Потратился на такси, больше почувствовал касание, даже вкус столицы – водитель обсчитал. При входе в подъезд дачи я по-свойски расшаркался перед вахтером:
- Простите, ко мне гости…
И опростоволосился: этот обношенный и задоенный старик издали полагал, что со мной такая же, как я, стажерка из провинции, потому сонно смотрел мимо. Но после моих слов пошел следом:
- Низзя! - заявил уже в моем номере. - Режим.
- Да ради Бога! - начал я деликатно. - Мы вот поужинаем и по домам.
- Ах, еще и бутылочки? На рабочем месте? Где это видано?!
Старик уже выжимал за дверь и мою возвышенную гостью… и меня. Я полез в карман за червонцем, потирал пальцами купюры, не решаясь, один или два отвалить за нарушение режима. Алла хмыкнула:
- Деда, тебе сейчас нальют стаканчик и - будь здоров!
- Только не шампани, - тут же согласился строгий дежурный.
Я наливал коньяку в двухсотграммовый, он подталкивал под кисть: пополней бы. Глотнул залпом, противно крякнул, обдав нас духом из помойки. Еще один столичный житель!
Запершись, мы сели у столика, включили только бра: полусвет, уют.
- Твои успехи! - подал я стаканы с коньяком.
Выпили. Я придвинулся, она не отстранялась. Жевали, я положил руку на ее теплое плечо - показалось, что она нежно подалась ближе, кошка.
- Вы там главный?
Я понял. В ответ соврал:
- Не главный, но ведущий.
Ее плечо, чуть в отворот, оказалось совсем близко. Она сама добавила влаги в стаканы:
- Повторим, мне надо быть решительной.
Повторили. Я неверно понял Аллу и полез ладонью ей за спину:
- Мне тоже иногда не хватает решительности.
- Я сейчас о другом. Так хочется на два-три года сорваться в провинцию, выдвинуться, получить почетное звание и вернуться сюда уже на коне.
Я, видимо, тяжело вздохнул, мимо воли налил только себе и глубоко глотнул.
- Что, не поможешь? - наверное, мы уже были «на ты».
- Перебраться к нам, что ли? – даже в полутьме моя физиономия, видимо, скисала.
- Да, да…
- Дурное дело не хитрое. Я вижу, что в вашем пушкинском театре не все в ажуре. Но ты даже представления не имеешь, какая бездна разделяет даже вашу, вторичную столицу и - украинскую глушь… ваш второразрядный, двадцатый по ранжиру, но московский театр, и наш, пусть единственный…
- Я не жила в областном городе. Сразу с пригорода в центр.
- То-то и видно. Не видела, как в областных полисах запустение выглядывает из каждой щели. Дороги разбиты, дома не ремонтированы с прошлого века, пища не из Елисеевского, очереди, сплошь раздражение. Вокруг все как бы припыленное, слипшееся. Хуже, люди со всем таким смирились. Даже если скопишь три зарплаты, приоденешься - некуда выйти. Ну, в театр - так ты из театра не вылезаешь… Постановки наши трижды процеженные цензурой. Какой там Леонид Андреев! Не рекомендован у нас этот декадент…
Я был в раже, как артист в страстном монологе из ресторана:
- Звание получить труднее, чем у вас. Все решает партком да местком, райком да обком. А там правят пентюхи из глубинки, Джонни из района. А эти туго знают: надо давать тому, кто дает тебе…
Алла Емельянова менялась даже при тусклом свете бра: холодела, дурнела лицом, мельчала фигурой, пила, как и я, особняком.
- Тут хреново, - сказала со вздохом. - Думала, высокая конкуренция и моя молодость во всем виноваты.
Я не мог остановиться:
- У нас тебя переведут из столичного разряда в периферийный. И объяснение найдут: бездарность, мол, таланты держатся в Москве. И - в очередь, хорошо, если десятой.
Что-то тяжелое носила на своих красивых плечиках эта очаровательная девушка. При моей помощи хотела сорвать и сбросить лишнюю ношу. Теперь грузно поднялась со стула, неуверенно шагнула к кровати под глухой стенкой и свалилась на бок. Дурак дураком, я понял все превратно. Дрожащими руками стянул с нее высокие ботфорты, хотел было взяться за вязаную кофту.
- Не надо, - отчужденно прошептала она.
Я снова не понял, вытащил одеяло, прикрыл Аллу и, дрожа уже всем телом, стал спешно раздеваться сам. Ринулся к ней под одеяло.
- Не надо, - тяжело сказала она. - Ложись там, у окна.
- Что случилось? - наигранно, вроде бы перед нею стоящий мужик, сказал я.
- Я не ханжа. Но чего-то не случилось…
Тут девушка тихо, в подушку, зарыдала.
- Я тебя обидел?
- Ты не поймешь.
Я понял и еще больше отдалил от себя женщину:
- Я мог бы тебе наврать с три короба. Наобещать, провести с тобой ночь. Может быть, все ночи моего пребывания в столице. Хм, разумеется, если бы у меня хватило денег… А потом сказать правду. Как бы я выглядел после всего этого? Я не хотел… Да мне просто не дано делать то, что делают все. Оттого и в глуши не нагрею себе места.
- Ты мне сделал худо.
- Лучше было врать?
- Лучше. Хоть на ночь, на время зажглась бы лучинка впереди… Какая-то надежда… Черт, ни проблеска!..
- Алла, ну разве просто чуткости, просто близости с коллегой по ремеслу, по горю, если хочешь… тебе мало?
- Видишь, и у тебя горе. Я почувствовала. А хотелось встретить счастливого, всемогущего мужика…
- Какой там хрен - всемогущий! У тебя хоть в Москве, а у меня в жалкой провинции нескладуха. Отправили сюда, пока найдут благовидный повод избавиться от малоодаренного да еще и строптивого хохла.
Я принес со стола бутылку шампанского, откупорил… Пенясь на одеяло, наполнились два тонких стакана… Пили, постукивая зубами о края, хмелели, кажется, плакали в четыре ручья. Да, да, беспардонно плакали. Наверное, слезился коньяк, смешанный с шампанским, а может, сочились взыгравшие и не излитые любовные накопления, скорее всего, рыдали две неудачи, слитые в одну, - смотря в каком настроении об этом рассказывать…
С женщиной в ту ночь у меня ни хрена не выгорело. Она спала закупоренной, в вязаной кофте и кожаной юбке. Я - валетом при ней, в полной одежонке. Оба заурядно и пошло пьяные.
Утром, неумытые, подпухшие, ехали, как все москвичи, кроме тех, разумеется, кого щедро показывают по телевидению для взбодрения наивной провинции – мы теснились в переполненном троллейбусе за гроши. Не разговаривали. Оба скорбящие несостоявшейся радости. Словно не долюшка наша была виновата, но мы оба были виноваты. Я перед нею, а она передо мною.
…Потом я никогда не встречал ни лица, ни имени Аллы Емельяновой. Не читал в программках театра Пушкина, не видел в титрах многочисленных кино- и телесериалов, даже в эпизодических ролях.
Меня тогда же как-то сразу и походя вытолкали из театра. Живу…
«Мисюсь, где ты?» - помните, у Чехова?
Анатолий Маляров.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике