Пастораль

Сегодня у николаевского писателя А. Малярова - день рождения, ему исполняется 82 года. Мы с удовольствием поздравляем Анатолия Андреевича с солидной датой. Здоровья, вдохновения и неугомонности!

Пастораль
Когда тетя Маня звала городскую племянницу провести вакации на хуторах, то как веский довод говорила:
- Отдохнешь от своих клиентов.
Тетя слышала от сестры, что Лёля служит в мужской парикмахерской, заведении для людей с деньгами, для избранных, потому что гривны загребает совковой лопатой. Привезла Лёля в подарок целую прачечную и обиделась, когда заговорили о расчетах. Оглядев узкие грунтовые улицы сплошь под навесом акаций, особо - редких прохожих, тех, что в штанах, встречались все подтоптанные, - девушка поинтересовалась:
- У вас что, мужики помоложе разбежались?
- Не все, застряли неподъемные, которые двух слов не вяжут, даже трезвые.
Хутора – это две крохотные деревни через глубокий овраг, за деревьями хат не видно. На дне зеленеет и качает метелками камыш, сереет узкая речушка с кладкой, откуда бежит и куда, не видно, ясно, недалеко, к бережку прилип затопленный челнок – ненужный. На холмах и далее, в девственном лесу - кабаны, лисицы, одичалые коты, множество крупных и мелких пернатых. Ну, совсем не похоже на городские неумело присмотренные парки, на пригородные недостроенные дачи и вытоптанные рощицы, где под каждым кустом – холмик мусора. Тут заповедник.
Для умеющих отдыхать – роскошь, для Лёли – скука, третий день уже похож на два предыдущих. Кто обитает в диком уголке, чем питается, где подстригается, откуда доходят сплетни… наконец, почему половина семей носит фамилию Дрижак? Девок выдают за свояков, зачем далеко ходить!
Впрочем, все такое интересовало горожанку недолго. Усыпляли ритмы вразвалочку и голоса только от природы, без аудио и видео. И совсем уж - ни одного мужского лица, которое хотелось бы завлечь. Неловко перед тетей, а то бы пошла пешком на станцию.
Лёля заблудилась меж тремя соснами и вышла на глубокий ров за ромашковой полянкой. Хотела обойти в один конец – наткнулась на высокое глинище, вернулась – другой конец рва спускался к озерцу, тоже не перепрыгнуть.
- Вам помочь? – голос с той стороны, из-за двух молодых дубков.
- Да мне все равно, где смотреть ваше запустение, - возразила Лёля с досадой, наверное, помнила тетино: неподъемные, двух слов не вяжут, даже трезвые.
Однако всмотрелась. Толстая рубаха из шотландки, клетка красная и зеленая; сверху шапка – не шапка: копна давно не стриженых волос, туго сидящие джинсы. Лицо не разглядеть: дубочки пятнами бросают фиолетовую тень. И пошла бы обратно, но тут донеслись слова, которых в глуши не знают:
- Не запустение, а terra incognita.
И Лёле захотелось уязвить грамотея:
- Что это вы рвом отгородились от хуторов?
- Не я, мои кабаны. Сто лет опустошали огороды, да совесть замучила.
- Совесть, у кабанов?..
- Эти твари ближе всех к нам по разуму.
- Ближе к хуторянам?
- И к мещанам тоже.
Слава Богу, хоть о чем-то можно поболтать.
- И как вы думаете переправить меня в лес?
- За ручки и в два прыжка.
- Ново! А кабаны до такого не додумались?
- У них батофобия.
- И все-то вы знаете!
- Шесть лет в лесниках. В три раза дольше, чем Генри Торо.
Она смутилась: и на латынь отозвалась наобум, и про «Уолден», про лесного философа Торо она ничего не знала. Тем не менее, она уже шла за лесником по ковру из прошлогодней хвои, в редкой тени сосен. Лицо у мужика как лицо, и такие она видела: грубоватое, загорелое, лоб под колечками волос, хрящеватый нос, на голове - жесткая копна. Будь Лёля и впрямь парикмахером, не знала бы, как к ней подступиться.
- Я Зиновий, а вы – Лёля, будем знакомы.
И не успеешь удивиться его познаниям.
- Мое имя вы услышали на хуторе?
- У вас на лице написано – Лёля.
- А если правда?
- Тетя Маня радовалась вашему приезду через речку, а у меня – слух!
Говорит пять, десять минут о своем хозяйстве, а то вовсе ни о чем, когда же перейдет к делу? Ну, так, как учиняют ее клиенты. Те знают, зачем встретились, и дорожат оплаченным временем. По Лермонтову: «поцеловал, лукаво посмотрел и тут же раздеваться ей велел». А тут ликбез и бравада, как-то нелогично. То ли сей мужик из непродуктивных, то ли она не знает всей разновидности противоположного пола? С виду такие, похожие на Зиновия, то есть простоватые клиенты, обычно поздороваться не успеют, бросают на тумбочку кто две «Леси», кто три «Тараса» - и тут же суетливо копошатся в змейках и пуговицах. Поначалу заметна дрожь в пальцах, а подашь голосок приветный – смелеют, сдуру спрашивают имя, выдумку принимают за правду. Этот же наперед знает – Лёля, впрочем, на хуторах все про всех и все знают, а тут тетя Маня в ожидании гостьи раззвонила, на радостях через камыши звала...
За озерцом - тесовая избенка, крохотная, похоже. Она не сдержала смешок, а он с тем же душевным подъемом доложил:
- Хижина японская, в одну кровать. Мое рукоделие. За осмотр денег не беру.
- За дверью супруга с половником наготове?
- Супруга в Каневе. Судьбу Торо она сносила четыре месяца и девятнадцать дней.
Зиновий круто развернулся на одном каблуке, с видом багдадского эмира повел десницей над лесом и ахнул, видно, не в первый раз:
- Хорошо тут! Будто и не двадцать первый век на дворе и мы не ведем тотальную войну с экологией!
Его разгульный вид, взболтанный порыв Лёле показался чересчур детским, она даже испугалась. Но пятиться было некуда, за спиной ров, а хозяин указывал на порог.
Две ступеньки из крашеного бука, дверь филенчатая, но утепленная и резная. Внутри - не одна, две кровати, в глубине – кухонька с керогазом, дровяной духовкой, душ и полки: сверху - книжки, понизу - банки и коробы, рядом - верейка с плотницким инструментом.
Она думает: вот привел «на хату», сейчас поменяет тон и смысл речей - ток тетерева закончен, курочка обязана присесть. И слышит:
- Присядьте! – и слово смешинкой влетело в рот, защекотало под ложечкой. Только секунду спустя дошло продолжение: - Я вас диким чаем угощу.
Лёля себя не узнает: как у Зиновия лесничество, так у нее «легкая жизнь» тянется седьмой год, церемонии и неловкость забыты напрочь… а тут вдруг - смущение. Неужели девка попала на «порядочного», и магия забытых нравов подавляет ее. Ну уж, дудки! – и она вызывающе зыркнула на него снизу вверх:
- Поди, весь слабый хутор водили на бесплатную экскурсию?
Хозяин умышленно шаркнул чайником по столешнице и усом не повел на сальные намеки. В прежнем тоне продолжал:
- У нас не перевелись лесные ягоды. Только у нас! Вы предпочитаете ежевику, морошку или кисленькое – крыжовник? – И пошло-поехало, нарочито посыпал: - Толокнянка, воронок, голубика… За хоромами, на песчанике я окультурил клубнику…
А ей хотелось сбить спесь с мужика – расходился, подавляет девку старозаветным нравом, в наморднике он, что ли, не из ее обихода все такое.. А поверни его лицом к лицу, да покажись всеми прелестями, тут же забудется и станет самым заурядным тетеревом на току. Это он из смущения, давно питается дарами леса (даже не хутора), давно не отведывал городской бабенки. Среди ее клиентуры с фонарем не сыщешь такого взнузданного да в шорах. Те на службе служат, дома кормят и воспитывают, в мыслях врут даже сами себе, а у нее в гостях платят и требуют товар лицом. Правда там, на стороне горожанина, а стыд где-то здесь, в лесу. И если такой леший случился, даже поштучно, его надо искоренить, как дурной пример, как посягательство на ее благополучие...
Тем временем, напитав ее ароматом ягод, подогрев и подрумянив чаем, леший повел ее к озерцу.
- Я покажу вам мой животный мир… - начал было он.
- Я бы окунулась. Вода чистая? – прервала она и повела свою задумку по исправлению нрава этого дикаря. Он не поддавался ее чарам, вел свое:
- Чищу берега, как же. Вон листья и ряска за дерном. Вот только подогревать не научился, а тут, в тени, не больше пятнадцати градусов…
- Искупаемся? – вызывающе глянула она на мужика.
- Я купаюсь ночью. Я ночная птаха.
- И я тоже, - Лёля с намеком шагнула к нему.
Он не заметил и вел свою песню дальше:
- Которая из ночных птиц? Выпь, волчок? На филина вы не похожи. Это я… Я ушастая сова!
Зиновий округлил глаза, размел копну волос на своей большой голове, ладонями подал уши вперед и заухал - и впрямь похоже на сову в ночи.
Она засмеялась по-детски:
- И похожи! Тогда я ночная мышка, только сразу не набрасывайтесь…
Лёля присела поближе к воде, как бы прячась, подобрала сухой прутик и поколотила им воду. Продолжила свои приманки:
- А плавки я не прихватила. – Поднялась и томно потрогала на себе все то, что должно прикрываться лифчиком и трусиками. Подошла к нему вплотную, шепнула:
- Отвернетесь… я так.
И не ожидая, не отворачиваясь, ловко отстегивала кофтенку. Он тоже не отворачивался, не уходил, как глядел на нее, так и глядел, вздохнул и трезво проговорил:
- Зачем вы так?
Она не давала ему закончить слово, горячилась:
- Пикник ведь! По полной!..
Он еще спокойней, может быть, через силу, но мягко и окончательно молвил:
- Вы приехали и уедете… порушив мою внутреннюю экологию...
- Вы что, из тех… пустынник?
- Не пустынник, не отшельник, не анахорет, не стоит упрощать… обрел равновесие…
Он стоял, высокий, слепленный из одних мышц, весь на виду и чистый. И ей захотелось походить на него, ну, хоть немного, хоть тут, на бережку, в лесу, на хуторах. И Лёля фальшиво засмеялась, она знала, уж лицемерить-то она умеет:
- Я пошутила.
- Спасибо. - Ей показалось, что благодарность его звучала упреком.
Сначала в ней разлилось некое гаденькое чувство презрения к этому дубу еловому; в следующее мгновенье в глаза, в уши, во все ее существо полезла эта полудикая природа, осевшая в здоровом мужике, а затем грудь, живот, промежности наполнило обжитое вожделение. Хотела отмахнуться, пояснить себе, что это привычка организма, настрой на известную волну дает о себе знать, неделя без мужчины. Однако тут было что-то новое, обидное и покрепче даже ее цинизма. Еще смотрела на корчеватые буки, на валежник, прятавший озерцо от недоброго глаза, слышала стрекот, свист, перекличку пернатых, - спроси про них этого олуха, он станет перечислять имена до вечера и совсем уведет от понятия: мужчина и женщина. Деревня! И ничего не нашла лучше, как сбежать.
- Ой, простите, я обещала тете Мане быть ровно в полдень! Там что-то с козочкой…
Он не удерживал, казалось, понимал не то, что она говорила, а то, что было истиной причиной. И поспешно шел за ней ко рву, сходу ухватил ее руки и перенес на другой бруствер. Молча кивал, кивал на ее прощанье.
…В голове Лёли на разные лады повторялись два слова: «ночная птица, ночная птица». Она нехотя жевала тетины пирожки с ягодами, козье молоко хлебнула два-три раза, чтобы не обидеть Маню – из кружки уж очень несло козлятиной. Легла в светелке одна и не спала. Может, и заснула бы к полуночи, да завопили оба хозяйкиных петуха. Еще полежала, собственно, не лежала, а переваливалась с боку на бок. Наконец набросила халатик и ощупью откинула крючок на двери. Так же впотьмах нашаривала тропинку к кабаньему рву. Пред ним и остановилась, без помощи не перепрыгнуть. Вслушалась. У озерца укал одинокий птах, редко и глухо, выпь, сказал бы лесник. По кустам или под кустами пробежало что-то тяжелое. Все же под кустами, кабан, поди. И тут донеслось…
Казалось, совсем рядом гнусавил басок: «Кавалергарды – век не долог и потому так сладок он...». Пелось в маршевом ритме и, как аккомпанемент, строевым шагом шуршало что-то плотницкое, спроси Зиновия, посыплет терминами: фуганок, рубанок, шершебка, черт знает, что еще! Казалось бы, в лесу далекие голоса должны биться о деревья и глохнуть, но на хуторах царила райская тишина, и ухо слышало то, что хотело слышать. Она уже не злилась на этого дуба елового, даже восхищалась эдаким ископаемым. И ждала. Чего? Кто мог знать о ее ночных причудах?
- Э-гей! – неожиданно для себя крикнула во тьму.
И осеклась: авось не услышит. Услышал, реакция странная: петь и строгать перестал.
Повременила, наверное, идет сюда. Увы, минута и пять минут – впустую. Наглость – второе счастье, еще крикнула:
- Сос! Спасите наши души!
Ни шагов, ни песен, ни шума инструментов. Только две-три неведомые горожанке птицы возмущенно встряхнули крыльями, каркнули или ухнули в ответ. Упорная девушка стояла надо рвом, силой воли призывала натурализованного лешего. Долго-долго, минут через пятнадцать ухо ее уловило вкрадчивое, ритмичное шуршание фуганка по доске. Еще и еще, все чаще и веселей. Но гнусавый басок не доносился.
Понятно, работа не ждала, а все остальное - не в зачет.
***
Повод уехать сразу нашелся: кому-то в городе Лёля что-то обещала, да вот только вспомнила. Утром, спускаясь к дрожкам, она повернулась к тете Мане и, как бы нехотя, спросила, да еще с чужим смешком:
- А кто это у вас в лесниках ходит?
И тетя поспешно, чтобы не задерживать отъезд, с кислой миной проговорила:
- Зинька-дурачок. Какая-то фифа привезла его из Канева и бросила. В лесу живет и к дубу Богу молится. За ров не гуляет, кормится подножно, даже за жалованием в район не ездит. Мы его боимся…
Анатолий Маляров.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике