Как вралю-заключенному жена показала фигу

Многие события, касающиеся лиц, при говорённых к лишению свободы, освещаются в СМИ через призму взаимоотношений этих лиц в СИЗО или колонии, во время отбытия ими наказания, соблюдения основных постулатов «зоновской» жизни, взаимоотношений их с администрацией данных пенитенциарных учреждений. Однако есть ещё и другая сторона: родственники осуждённых. Они зачастую несут более тяжкий крест, чем лица, приговорённые к лишению свободы. С одной стороны, им стыдно. С другой, они чувствуют за собой некоторую вину за то, что не смогли удержать человека от «кривой дорожки», которая и привела его сначала на скамью подсудимых, а затем - и в места не столь отдалённые. Чтобы загладить свою вину, а скорее всего - из чувства жалости, и стараются родственники при малейшем случае приехать к сидельцу на свидание, привезти ему передачу. Нередко вокруг этого и разыгрываются непростые житейские ситуации, наподобие этой, основанной на реальных событиях.
Итак, приговор вступил в законную силу. Осуждённого этапом перевезли из СИЗО в колонию для дальнейшего отбывания им срока наказания. И не успевал ещё новоявленный зэк примерить на себя робу, познакомиться с собратьями по отсидке, как уже стремился попасть в кабинет к начальнику отряда. И здесь после ознакомительной беседы просил «командира» о предоставлении ему свидания с родителями, женой, детьми.
Свидания в колонии – один из самых важных инструментов воспитательного воздействия на спецконтингент. И не мудрено: ничто так болезненно не переносит человек, лишённый свободы, как отсутствие возможности общения с родными людьми. Ранее на усиленном режиме осуждённому полагались в год два длительных (от 1 до 3 суток) и два краткосрочных (от 1 до 4 часов по телефону) свиданий. Большинство осуждённых и работали тогда на производстве колонии ради получений этих долгожданных суток.
Получив у начальника отряда эти сутки, осуждённый тут же сообщал их дату письмом или телеграммой. И с нетерпением ждал долгожданной встречи…
Это для нас осуждённый – преступник, получивший срок по заслугам за свои грехи. А для большинства родственников он и далее оставался прежде всего отцом, мужем, сыном, братом. И ничего тут не поделаешь. Родительская любовь в таких случаях всегда пересиливает обиду и огорчения, причинённые близким человеком, даже порой совершившим тяжкое преступление. Вот и стараются его родные (иногда отказывая себе во всём необходимом и экономя на мелочах) привезти своему «страдальцу» что-нибудь питательное и вкусное. Поражаешься находчивости людей. В то время, когда банка сгущёнки или кофе, не говоря уже о палке хорошей колбасы, являлись дефицитом, чего только ни привозили родственники осуждённых на это свидание. Контролёр по свиданию извлекал из тяжёлых сумок, предъявленных для проверки, недоступные тогда для простого работяги или пенсионера деликатесы. Чего здесь только не было: голландские сосиски, вьетнамское из бананов или болгарское из лепестков роз варенье, финский сервелат, цейлонский чай и многие другие вкуснющие продукты питания.
С сумками в руках, нагруженными этим добром, родственники прибывали на свидание. Обычно ранним утром, хотя заранее им было известно: в комнату свиданий их пустят только ближе к вечеру, когда осуждённые придут с работы. Они ждали на лавочке возле комнаты для приезжих на свидание, внешне похожие на пассажиров на вокзале. Одни дремали на солнышке, стремясь дать отдых ногам и рукам, тащившим от трассы нелёгкую поклажу. Другие - наоборот: старались «перехватить» начальника отряда, в котором отбывает наказание их родственник, чтобы узнать, как тот себя ведёт, когда он может рассчитывать на льготы: перевод на «химию» (стройки народного хозяйства) или в колонию – поселение. Оттого и спрашивали всех проходящих офицеров: «Не вы ли будете начальник отряда №…?».
Большинство же коротало время за разговорами. При этом каждый из родственников оправдывал своего, возмущаясь, будто того посадили «ни за что». А во всём, мол, виноваты прежде всего водка или друзья, которые «подбили» его совершить то преступление, за которое он теперь здесь «мучается». Или суд-де поступил слишком жестоко, дав большой срок.
К слову: тогда в колонии усиленного режима в большинстве своём содержались лица, впервые осуждённые за тяжкие преступления: убийства, нанесение тяжких телесных повреждений со смертельным исходом, разбойные нападения, грабежи, изнасилования, хищения в особо крупных размерах, контрабанду. И сроки у них были от 3 до 15 лет лишения свободы, в основном, с конфискацией имущества.
По роду своей работы заместителем начальника колонии по воспитательной работе со спецконтингентом, мне часто доводилось общаться с родственниками этих осуждённых. А приходили они в мой кабинет на беседу, как идут к замполиту роты, где несёт службу их сын-солдат. От этих бесед была обоюдная польза. Ведь родственники узнавали о своих осужденных многое такое, о чем те не считали нужным сообщать в своих письмах. Воспитатели же из уст родственников узнавали такие подробности из биографии или о чертах характера, наклонностях подопечного, которые потом использовали в ходе проведения индивидуально-воспитательной работы с ними.
Однажды в один из тёплых летних дней я проходил мимо группы таких родственников, которые, сидя в тенёчке, вели неторопливый разговор. И тут от молодой женщины услышал обрывок фразы, сказанный ею с горечью и состраданием: «Та яке тут у них життя, їсти дають одні сухарі і ті цвілі, сплять вони на старій соломі…». От этих слов у меня, проработавшего в этой колонии более десяти лет, перехватило дыхание. Я подошёл к ним, поздоровался и, сдерживая негодование, спросил: «Женщина, да кто вам такую глупость сказал?». Та обернулась, и по её виду я понял, что она из села. «Ніхто мені таке не казав, про це мені в листі мій Петро написав. Не вірите?»,- и она тут же протянула мне тетрадный листок исписанный корявым почерком. А были в нём такие слова: «Життя моє в цій зоні, Шура, дуже важке. Трудюсь в проклятому кар’єрі від зорі до зорі, наче раб. Їсти дають одні цвілі сухарі: щоб їх проковтнути, доводиться запивати сирою водою. А сплю на соломі і вкриваюсь старою куфайкою. Отже не жизнь – каторга. Тому привези на «свіданку» побільше сала, ковбаси домашньої, чаю і не забудь прихопити хороших (з фільтром) сигарет. І з одежі щось: чоботи кирзові, шапку, нову теплу куфайку, бо скоро зима…».
От такой наглой лжи у меня аж дух перехватило. Но опровергать всю эту галиматью на словах не было смысла. Подавленный вид сельской молодицы явно свидетельствовал: она всерьёз уверовала во всю эту написанную чушь…
Однако просто так оставить этот факт без должного реагирования я не имел права. Ведь наш диалог слушали больше десяти человек. И на карту был поставлен авторитет всей системы исполнения уголовного наказания. К тому же я хорошо знал её мужа.
Обычно сельские мужики, в силу жизненных обстоятельств попавшие в зону, вкалывают больше «городских», стараясь добросовестным трудом и примерным поведением заработать досрочное освобождение. Этот же Петро был в своём селе отъявленным лентяем, пьяницей и дебоширом. Он нигде не работал, зато тащил всё что плохо лежит и менял это добро на самогон. А напившись, принимался куражиться, стремясь вызвать страх у односельчан. К тому же сидел на шее у жены – простой доярки, работавшей на ферме в местном КСП. Свой небольшой срок он и получил за участие в пьяной драке. Но и попав в колонию, Петро за ум не взялся. Работал спустя рукава, не зарабатывая даже на «отоварку» в колонийском ларьке. Не говоря о том, чтобы материально помочь семье, где было двое несовершеннолетних детей. Как это делали его собратья по отбытию срока.
Оценив ситуацию, я предложил женщине: «Оставьте пока свои вещи и пройдёмте со мной». Та с опаской согласилась. Миновав КПП, мы вошли в жилую зону колонии. Увиденное здесь поразило её. С удивлением глядела она на чистую центральную аллею, побелённые известью бордюры, аккуратно подрезанные молодые деревья. Но особенно поразили её... яркие кусты роз и других цветов, росших на ухоженных клумбах возле общежитий. Зашли мы с ней и в столовую. Там как раз готовился обед, оттого вкусно пахло борщом и кашей. Повар в белом колпаке и халате, желая услышать от женщины оценку своего труда, плеснул в миску борща и подал ей ложку: «Попробуй, хозяйка!». Та с опаской хлебнула раз-другой и с удивлением молвила: «Ти диви, не гірше, ніж у нашій колгоспній столовій. Молодець…», – простодушно сказала она повару. Тот расплылся в довольной улыбке: знай наших.
Затем я предложил этой женщине пойти в отряд, где отбывал наказание её муж. Та с некоторой опаской согласилась, и мы зашли в общежитие. В это время осуждённые ещё находились на работе.
В секциях общежития было относительно чисто – постарались «шныри» (дневальные). Пол блестел вымытым линолеумом, тёплый летний ветерок через открытые окна успел выдуть запахи махорки и мужского пота. Женщину также удивил вид заправленных по армейскому образцу кроватей с белыми наволочками. Возле каждой из них – табурет. Ни дать, ни взять – солдатская казарма. Вот только небольшие квадратики табличек на них, с фамилиями осуждённых, давали понять, чьё именно это общежитие. После зашли мы в пищевую каптёрку, где осуждённые хранили свои продукты питания. Завхоз показал женщине ячейки с продуктами работяг, которые хорошо трудились, и им было за что «отовариться». А были там: сало и консервы, маргарин и халва, печенье, конфеты и даже шербет. Заглянула Шура и в ячейку с фамилией мужа – в глубине её сиротливо лежали полпачки старого маргарина и кусок жёлтого сала.
Женщина всё поняла без слов, и лицо её стало хмурым. Тут подошёл начальник отряда и пригласил нас в кабинет. Угостил вкусным чаем, и мы решили отвлечь Шуру разговорами о её нынешней жизни. А она у неё, без мужика во дворе, была весьма несладкой. Всё ей приходилось делать самой. Рано утром - на ферму, вечером - тоже. К тому же на её плечах лежало ещё и подсобное хозяйство, без него в селе не выживешь. А помочь некому: дома одна мать-старуха и двое малых детей – мальчик и девочка, за которыми также нужен уход.
Затем начальник отряда показал Шуре карточку индивидуально-воспитательной работы её мужа, которую он вёл это время. В графе «помесячное выполнение норм выработки» – одни нули. Графа «поощрения» была чистой. Зато раздел «взыскания» пестрел записями о нарушениях режима, допущенных Петром за время отбытия им наказания.
Однако женщина и без объяснений поняла: её непутёвый муж никак не стремится к досрочному освобождению. Значит, не хочет раньше срока выйти на свободу, чтобы хоть как-то помочь ей поставить на ноги малолетних детей.
Тем временем завхоз привёл отряд с ужина и, рассадив осуждённых в комнате воспитательной работы, объявил о собрании. В колонии часто проходят такие мероприятия, и осуждённые к ним привыкли. Оттого быстро расселись на табуретки, ведя приглушенную беседу и прикидывая, о чём сегодня пойдёт разговор.
Начальник отряда коротко подвёл итоги работы отряда за смену, отметил лучших осуждённых. Затем поднял с места и заставил объяснить причины невыполнения нормы выработки нерадивых зэков. Всё как всегда.
После этого наиболее нетерпеливые осуждённые уже собрались идти по своим делам. Однако начальник отряда сказал: «А сейчас мы послушаем интересное послание, написанное одним из осуждённых нашего отряда…». И он стал читать письмо, которое ему дала Шура. Сначала в комнате стояла мёртвая тишина. Затем некоторые зэки начали смеяться и задавать вопрос: «Гражданин начальник, кто это написал такую муру и кому?». Тот попросил немного обождать.
Тут и мы с Шурой вошли в комнату, где проходило собрание. У сидящих там осуждённых при виде молодой, статной и довольно привлекательной женщины глаза разгорелись. Если бы в это время в комнату вошёл взвод солдат с автоматами или сам Генеральный прокурор Украины, они бы так не удивились.
Зато Петро, развязно сидевший в первом ряду, вдруг сжался в комок и стал бледным как стена. Тут Шура, не дав ему опомниться, коршуном налетела на своего непутёвого мужа: «То це ти тут їси цвілі сухарі і спиш на соломі? А я, дурна, і повірила тобі. Позичила гроші, влізла в борги, щоб купити все, що ти просиш. Ще й дома залишила на немічну бабу двох малих діточок…». Затем, переведя дух, Шура продолжила свой гневный монолог: «Так ось тобі сала і ковбаси, а ось тобі куфайку і чоботи!», – и сунула Петру под нос две здоровенные… дули. Все присутствующие в комнате будто онемели. А Шура, выпалив напоследок: «Сиди віднині тут голодний і мерзни, як вовчий хвіст…», направилась к выходу из комнаты, в которой ей вдруг стало душно.
От громкого смеха сотни мужских глоток задрожали оконные стёкла. Зэки хохотали до упаду. И всё это время Петро сидел ни живой ни мёртвый.
Тем временем я вывел Шуру из зоны. От пережитых эмоций её била дрожь и она тяжело дышала. Затем, торопливо отдав родственникам других осуждённых скоропортящиеся продукты, Шура собралась уезжать. Я дал команду водителю дежурной машины подвезти её на автовокзал. На прощанье она сказала: «Спасибі вам, Володимире Івановичу. Вибачте, коли щось не так. Тепер я пересвідчилася, що з мого Петра толку не буде. Для чого дітям такий непутьовий батько? Краще я сама буду їх ростити. І більше я на побачення до нього вже не приїду…». Затем со слезами на глазах она села в дежурную машину и уехала. А у меня на душе остался горький осадок…
Однако работа есть работа. Потому вновь мне пришлось возвращаться в свой кабинет. Но тут в помещение без стука ворвался Петро. И гневно заявил: «Що ви наробили? Тепер з мене регочуть всі зеки. Ще й жінка після цього, мабуть, подасть на розлучення. Що мені тепер робити?».
«Возьмись за ум и докажи жене, что ты ещё не совсем пропащий. Может, она тебя ради детей и простит», – что ещё я мог тут ему посоветовать. И действительно, что?
Владимир Зацеркляный.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике