«Один на холодном ветру»...

«…Я жив пока. Я все еще слова слагаю в строки. Стихи мои чисты, а сны глубоки, И широка замерзшая река. И, как вода в оковах берегов, Я замыкаюсь в коконе стихов». Это – николаевский поэт Аркадий Суров. Нынешний год для него - юбилейный. По его же выражению – пройдено 2/3 пути. И, благодаря накопленному жизненному «стажу», ему есть о чем поведать человечеству. Информация, ниспосланная поэту свыше или добытая им самим, неизбежно трансформируется в стихи. В них очень сильно выражено его поэтическое и человеческое «Я». Написано стихотворений уже, наверное, «штук» 500, издано 7 сборников. И томятся в памяти ПК уже достаточно новых текстов для новой толстой книжки…
Но сегодня для нас прозвучит другой Суров - в «суровой прозе» интервью. Ибо любого поэта рано или поздно «лета к суровой прозе клонят»… (кто забыл – это А.С. Пушкин, «Евгений Онегин»).
- Откуда вы, Аркадий Геннадьевич, взялись такой талантливый на нашей земле?
- Я всегда говорю так: я уезжал из Николаева в Пермь, чтобы там родиться. А вернулся, когда мне было уже 6 лет. Пермь – это родина отца. Отец служил в Николаеве срочную, матросом в училище Леваневского. Здесь влюбился в мою маму. Я и сегодня живу в доме, где вырос… это так странно - нечасто бывает. Дедушки, которые гоняли меня в детстве со своих абрикос, уже умерли давно. И теперь я гоняю мальчишек – со своих абрикос, и это очень странно, это какое-то закольцовывание времени…
- Твой первый сборник вышел в каком году?
- В 1996-м. Жена Людмила собрала мои рукописи: давай покажем Качурину. Вячеслав Тимофеевич одобрил: издавайтесь — вы готовый поэт. «Готовый поэт»! Это было чудо. Мне было тогда 32 года. Вообще неправильно, когда поэты начинают публиковать сборники в девятнадцать - тексты еще очень сырые, слабые. А первая моя книжка стихов называлась «Производитель впечатлений». Потом она попала в руки к Эмилю Январеву: он мне сам позвонил, пригласил на телепередачу «Поле зрения». И для меня это тоже было чудо.
Мой статус не определен -
Я просто гражданин Вселенной,
Поэт, мечтатель вдохновенный,
Друг детворы, любимец жен,
Искусный толкователь снов,
Застолий безусловный гений,
Производитель впечатлений
И потрясатель всех основ.
Я так красиво говорю,
Что сам заслушаюсь и плачу,
Люблю свободу и удачу,
Но больше всех - себя люблю.
- Я, к слову сказать, обожаю ироническую поэзию. Сложная штука. В твоих стихах достаточно иронии и самоиронии - не каждому, кстати, поэту дано. А как ты относишься к тому, что Олег Духовный «квалифицировал» тебя как истинно николаевского поэта?
- Я раньше как-то бунтовал против такого определения: мне казалось, в этих словах есть что-то провинциальное, и это провинциальное меня как-то занижает. Но сейчас чувствую — он прав. Знаешь, как Олег говорит: «Ты можешь о чем угодно писать — о Мефистофеле, об Иисусе, Моисее — у тебя все равно будет звучать николаевский мотив»… Ну, конечно, будет звучать - если я здесь живу. Да я и сам всё это знаю: рядом с «философией» обязательно появится какой-нибудь сарай, клумба или кусок ржавого железа. Я не специально это делаю - это мой образный строй, содержание души. Вот тебе наглядный пример - «Абиссинский ноктюрн»:
Я люблю свою землю, свой злой абиссинский клочок:
Пять тюльпанов и вишня, сирень, абрикоса и груша.
И я слышу порою, как мне говорят: «Дурачок!
Что любить здесь? Сараи? Дрова? Да пропащие души?».
Но любовь - она больше и, видимо, лучше, чем мы.
И живет она - в нас, то печалясь, а то торжествуя.
И чтоб ею делиться - подходят любые холмы.
«И блудница, и мытарь заслуживают поцелуя»…
- Ты уже давно прошел начальные ступени поэтической лестницы – с ее лирикой, любовью, ахами-вздохами на скамейке. Куда держишь путь теперь?
- Это неизбежно – я стал писать философские стихи. Когда пишешь много лет, у тебя должна быть какая-то динамика, ты должен куда-то двигаться. Иначе: тебе самому - неинтересно, читателю - неинтересно. Из любовной лирики можно выйти либо в философию, либо в гражданскую поэзию. Мне ближе философия. И вот что любопытно: чем дальше ты движешься, тем меньше становится людей, которые понимают, о чем ты говоришь.
- Почитай что-нибудь из «философского»…
- Две трети – это много… тот предел,
Которого достигнув, понимаешь:
Твой пеший строй не то чтоб поредел,
А попросту иссяк.
В руке сжимаешь
Копье ли, посох, или карандаш.
От долгого молчанья голос слипся.
Две трети – время сбрасывать багаж,
Он дальше все равно не пригодится.
У двух третей так тянет отдохнуть,
Раскинуть лагерь, подождать попутку.
Но ты один.
И одинок твой путь.
Горит закат, и не видать маршрутку…
- Долго можешь мучиться над стихотворением?
- Иногда получается быстро, иногда долго… могу в день написать два стихотворения, могу – в месяц по одному. Главное – ты должен быть свободен и достаточно не «завязан с жизнью», с обыденными вещами, которые мучают, отвлекают.
Я, кстати, подобный твоему вопрос однажды выяснял у Эмиля Январева, прибежал к нему испуганный: «Эмиль Израилевич, я уже две недели ничего не пишу! Может, дар меня покинул?». А он говорит: «Не бойся – фиг ты избавишься от этого наваждения. Понимаешь, творчество - это такой сосуд, который должен наполниться впечатлениями. И если ты его выплеснул - он опять должен наполниться»…
- У тебя есть любимые поэты, какие-нибудь кумиры из других эпох?
- Я сам для себя любимый поэт. Считаю: надо писать так, как будто ты единственный и самый великий поэт - и верить в это! Если будешь писать «как Бродский», то у тебя и выйдет – «как Бродский»… Это сложный вопрос - внутренняя самооценка. У меня эта самооценка сложилась вот такая:
Я – Суров, кто еще не знает!
И город Николаев – мой!
Здесь всё моё - и жизнь простая,
С тяжелой траурной каймой...
Всем, что тут дышит, я владею,
Сплетаю в крепкую косу.
Сгибаю жилистую шею
И город на плечах несу…
- Давай поговорим о Сурове–чтеце… есть хорошее такое устаревшее слово – «чтец». Как на мой взгляд - читаешь ты свои стихи блестяще. Даже профессиональный актер наверняка испортил бы твои тексты.
- А ты знаешь, что я получал претензии на этот счет? Одна «московская Дуня» на конкурсе «Пушкинская осень» в Одессе говорила: «Что это за актерское чтение? Поэты должны читать стихи по-другому»…
А у меня, видимо, был опыт детский: я очень много времени подросткового, юношеского провел, играя на гитаре, играл и пел. И от природы во мне это актерство наверняка заложено. Я не понимаю, как можно делать по-другому: если ты так написал – то ты так и читай. Правда, знаю, что практически никто из поэтов подобным образом не декламирует…
- Представь, я когда твои стихи в твоем исполнении слушаю, ловлю себя на том, что мелодия льющейся речи меня зачаровывает, и я начинаю отвлекаться от смысла, просто пускаюсь по воле волн в потоке фраз, ритма, рифм… может быть, это и правильно?
- Конечно, правильно. Структурированный, с рифмами текст – это же заклинательная практика! Он вводит человек в определенное состояние. Вот слушай…
22 и 12, 14 и 37.
Иногда 19, но чаще всего 48.
Семь сползает к девятке
Зачем, ну скажи мне - зачем
Мы всегда получаем не то, что так яростно просим?
С двух третей - половина,
Две трети от трех четвертей…
Это дождь или снег?
Это свет или все еще темень?
Два процента от штуки, 13 неполных горстей.
И всегда без пяти: то ли поздно, а то ли не время.
И когда даже «тетушка вера»
слабеет совсем - 22 и 12, 14 и 37.
- Это ж надо было так славно цифры зарифмовать. Здорово!
- Я же волшебник, я же «смотрящий по волшебным делам» на территориях. Кстати говоря, всё это одна специальность: поэт, волшебник, психоаналитик, адвокат - то есть человек, который работает со словом. И я неизбежно прошел по всем «волшебным системам» – прошел через каббалу, алхимию, нумерологию, индийскую мифологию, античную мифологию… само собой - через христианство, иудаизм, Коран. Когда «шел» через нумерологию – написал «22 и 12»…
- Не могу удержаться от вопроса по поводу твоих причудливых облачений. Как-то ты сказал следующую фразу: «Меня знают в городе все, даже те, кто не знает, что я поэт. Говорят: «А, это тот, кто весело одет!». Чувствуешь, к чему я клоню? Внешность у тебя и твои веселые одежды весьма импозантны. Но не клоунские - всё подобрано со вкусом и гармонично.
- Конечно, это не случайно: созданию «внешней картинки» я отдал больше десяти лет жизни, потому что это очень значимая часть поэтического бытия. Нужно не только писать стихи — нужно соответствовать поэзии. На самом деле мне всё это нравится - необычные одежды, украшения, внешняя яркость. Вкус и гармония, говоришь… я же не вешаю на себя, что под руку попадется, - я думаю, я над этим работаю.
- Как широко николаевский поэт Аркадий Суров известен в мире?
- О своей известности я узнал случайно. Однажды меня каким-то невероятным образом нашла призер Пушкинского конкурса поэзии, который проходит в Лондоне, Марина Гершенович. Позвонила: «Аркадий, наконец-то мы вас отыскали! Вы знаете, что на вашу поэму «Другой Винни-Пух» написана сюита – музыку сочинил известный питерский бард, а у нас тут большой фестиваль в Дрездене… мы тут все ее поем и плачем. И вообще мы вас уже несколько лет ищем по свету – то на Ривьере, то в Израиле. Мы абсолютно были уверены, что вы – эмигрант».
- Это что — «наши», живущие за границей, до слез прониклись твоей поэмой «Винни-Пух», то есть темой странствия и возвращения блудного сына?
- Ну да. Так вот, эта самая Марина, которая живет в Германии, мне при этом говорит: мы вас все читаем, знаем… и вообще – вы мой любимый поэт современности. И предложила мне опубликовать мои стихи в сборнике «Книга на четверых». Он вышел в Питере, тексты четырех русскоязычных поэтов из разных стран… представляешь - Израиль, Германия, Америка и я. Сборник весь разошелся по диаспорам, я очень доволен, что там, где-то далеко в диаспорах, меня читают.
- Значит, собратья по перу «извлекли» твое имя и твое творчество из Интернета…
- Я там давно уже нахожусь, еще с 2000 года. Когда получил премию «Неизвестные поэты России», познакомился с Георгием Жердевым – сегодня это ведущий эксперт по русской поэзии всего мирового Интернет-пространства, он на всех серьезных сайтах присутствует в редакционных коллегиях. Вот ему я посылаю свежие подборки – он их выкладывает. Меня несколько раз звали на поэтические фестивали в разные страны, но я никуда не поехал. Об этом, правда, теперь жалею.
- Наград всяких, званий, побед в конкурсах успел накопить?
- Успел, но для меня это не столь важно. Я всегда говорю молодежи, которая приходит советоваться насчет стихов: 80% счастья – это наш личный процесс, мы это делаем для себя, для решения каких-то своих внутренних задач, и только в 20-ти оставшихся процентах умещаются слава, почет, деньги, популярность, публичность…
- Увы, тяжек путь поэта…
- Это «избранность» такая, действительно тяжелый путь. Что такое человек? Есть «средний» человек, и большинство человечества на земле – «средние». И вся система построена для большинства - и морали-нравственности, и религии-философии. Для этого большинства занятие поэзией – это ведь не норма. И нужно понимать, что, если ты выходишь из нормы, ты теряешь защиту и остаешься один на холодном ветру.
Сочинять - это очень больно, и никакого видимого смысла в том нет. Это вовсе никакое не парение в эмпиреях, в объятиях муз, в обнимку с Аполлоном. Тебя волочит вихрь по какой-то каменистой пустыне, с голой спиной, и вся твоя спина изодрана в клочья… и ты куда-то волочишься, и что-то из себя извлекаешь, и что-то записываешь…
- М-м-да… Наглядная получилась картинка поэтической кухни. Но завершить интервью тебе все-таки придется на мажорной ноте… Читай что-нибудь жизнеутверждающее.
- Мне триста пять. Я жив до потрохов.
До печени, до самых селезенок!
Я, правда, не прозрачен и не звонок,
Я матов, но – краса полутонов!
Но ямочки, но трещинки, но сколы!
Да, я, конечно, не пацан весёлый,
Скорее уж – хохочущий остов.
Жизнь для меня приберегла смешное.
Мне триста пять, я не хочу покоя!
Подайте водки и перепелов!
Беседовала Наталья Христова.
Фото Александра Сайковского.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике