Татьянин де...

Она была не слишком красивой. Смугловатое скуластое лицо, крупный нос, губы, как будто после неудачного вмешательства пластического хирурга. Хотя в те годы слова «пластика лица» были знакомы лишь представительницам высшего эшелона шоу-бизнеса (еще одно несоветское словосочетание!) да лучшим половинам партийных бонз. Но изюминка в ее неброской внешности, несомненно, присутствовала. И глубоко сидящие темные глаза искрились и смеялись даже тогда, когда хотелось плакать.
А плакали они тогда редко: пусть сейчас говорят, что жили раньше плохо, вспоминая при этом лишь то, что по полдня приходилось торчать в очередях. Не хлебом единым, как говорится. В этом и была их «сермяжная правда».
...В веселой компашке, которая сложилась еще в 9-м классе не самой плохой николаевской школы, чьими плюсами были удачное расположение практически в центре города и суровые, но справедливые и знающие учителя, Татьяна не была заводилой, но мнение ее обычно никто не оспаривал. Будь то спонтанный побег с уроков или антураж школьного конкурса агитбригад. Любая «авантюра», хоть и не ею придуманная, в ее исполнении обретала завершенность. При этом все «компаньонки» учились неплохо. Кто-то шел «на медаль», кто-то был устойчивым хорошистом. Читали «толстые журналы», попадался «Плейбой» – читали и его, большую по тем временам редкость. Любили «доставать» учителей. Это сегодня вопрос о том, правда ли, что Троцкий поссорился с Лениным по поводу Брестского мира, кажется невинным. А тогда, в самом начале 80-х, учительница истории, выгнав остальных соучеников из класса, сдвинув брови и надув щеки, долго распространялась о происках идеологических врагов...
Идеология, кстати говоря, вернее, стеб над линией коммунистической партии, был их коньком. То тайное общество создадут – с уставом, как положено, то на городской олимпиаде сочинение на тему: «Мой идеал» напишут с совсем не теми «идеалами», то бишь – не с «Павликами»: Корчагиным да Морозовым, а с «забугорными» звездами спорта в качестве тех, на кого надо равняться советской молодежи. В общем, головная боль для учителей и родителей... Педагоги, те, кто поумнее, в душе соглашались с юной порослью, демонстрируя если не единомыслие, то хотя бы лояльность к молодым интелллектуалкам. Тем они и пользовались.
Компашка долго ждала выхода на экраны ленты Юнгвальд-Хилькевича «Д'Артаньян и три мушкетера», покупая все выпуски «Советского экрана», посвященного будущему «кинохиту». А потом, после просмотра этой забавной музыкальной экранизации, на долгие годы любимой песенкой «компаньонок» стало «откровение» Атоса-Смехова, сделанное под -надцатую бутылку «Бургундского». «Е-есть в графском парке черный пру-уд, там лили-и цветут, цвее-тут...». У Татьяны лучше всех получалось финальное завывание, и часто она исполняла его на бис, когда требовалось поднять настроение и усилить боевой дух подруг.
Часто по субботам в школе затевали дискотеки. Но попасть в спортзал, где, как позже вспоминал «Чиж и Ко», «репетировал школьный оркестр», могли далеко не все. Во-первых, туда не пускали двоечников и хулиганов – то есть тех, кого считала таковыми директриса. Она лично вставала на узких дверях и безошибочно, за шкирку, вытаскивала из ломящейся толпы «неблагонадежных». Во-вторых, с дискотеки с позором выдворяли девочек в джинсах и «боевой раскраске». Последние ухитрялись проскочить еще раз, закатав штанины под наспех напяленными длинными старушечьими юбками и накрасив ресницы... вазелином. В сортире школьницы преображались. Главным теперь было не попасться на глаза «церберу».
Солистом школьного ВИА был Сашка, на год младше Татьяны и, в отличие от ее привычного окружения – тот самый хулиган и двоечник, которому на школьные вечера хода не было по определению, но зато обладающий абсолютным музыкальным слухом, за что перед директрисой и ходатайствовал школьный учитель пения. В юном возрасте такая разница в возрасте очень много значит. Взаимную симпатию поэтому приходилось скрывать, не от подруг, конечно. Те были в курсе «высоких отношений» и благожелательно советовали: «брось, на кой тебе этот малолетка? Ты в самой ближайшей перспективе – «институтка», «жена офицера», а он еще пацан-школьник...». Татьяна не соглашалась, спорила, но зерно «благожелательности» уже прорастало и пускало корни. Встречи становились реже, и не по Сашкиной инициативе.
Вскоре в дело вмешались совсем непростые папа-мама. Танины, естественно, потому что Сашкины пили беспробудно. Их непрерывное «капанье на мозги» также возымело действие, направленное почему-то в сторону генетики. Мол, наследственность – это наше все.
Однажды Татьяна возвращалась с одной из первых в своей жизни студенческих вечеринок. Несмотря на то, что вуз, выбранный ею не по желанию, а по настоянию родителей, был преимущественно девчачьим – что вы хотите – педин, но парней в нем все же хватало. Правда, концентрировались местные мачо лишь в районе факультета физвоспитания, и одним из их общих недостатков, немаловажным, кстати, даже для первокурсницы, являлось отсутствие, как бы это помягче выразиться, иных, нежели спорт, интересов.
Кстати, в «альма матер» Татьяна не потерялась, и на фоне сельских простушек временами даже блистала. Блеск этот не остался незамеченным представителями «спортивного» факультета, и домой ее часто провожала плечистая и громогласная свита.
У дома на лавочке ее поджидал Сашка. Давно уже, но терпеливо: накануне они договорились пойти в кино, и Сашка, выстояв очередь в кинотеатр «Родина», сжимал в руке два билета на «Трюкача». Этот американский блокбастер шел в Советском Союзе с купюрами, вырезанными рукой бдительной цензуры, и с шуточками на тему вьетнамской войны, непонятными нашему зрителю, но при этом пользовался ошеломительным успехом. Татьяна с подружками видела его уже раза три. Хотелось показать фильм Сашке, и, сидя в последнем ряду кинозала, попытаться воспроизвести то, что было безжалостно выброшено из контекста фильма блюстителями советской морали. Но не судьба.
«Физвосповские» кавалеры, ревниво покосившись на вскочившего со скамеечки плохо одетого Сашку, поинтересовались: «А это что за тип в доисторическом прикиде? Штаны-то, погляди, еще, наверное, дедушка в сапоги заправлял...». Татьяна, впервые честно оценив непрезентабельность Сашкиного имиджа, тихо пробормотала, что знакомый это ее, музыкант. «Ах, музыкант? Джон, мать его так, Леннон? Ну, пойдем, сыграешь три аккорда...».
О том, что было дальше, Татьяна предпочитала не вспоминать всю последующую жизнь. Звуки наносимых ударов преследовали ее в снах, заставляя просыпаться среди ночи в холодном поту. Тогда, в 82-м, дело как-то замяли, хоть и проходило оно поначалу по разряду нанесения особо тяжких телесных повреждений. Подсуетились председатели колхозов-миллионеров, чьи сыновья, получая соответствующее образование, стремились в большой спорт. Стремиться-то стремились, да угодили в штрафбат, и почитали это счастьем, за которое папаши расплатились не одним кабанчиком.
Сашку Татьяна больше не видела. В больницу к нему не пошла ни разу, и лишь однажды столкнулась на улице с его на удивление трезвой матерью, которая долго смотрела девушке вслед.
Студенческая жизнь красна не только лекциями и семинарами. Иногда уик-энд пединовских «вагантов» проходил под звуки общежитской дискотеки, на которую местные комсомолки-доброволки, как правило, приглашали солдат срочной службы в качестве безотказных кавалеров. Там и произошло Татьянино знакомство с Александром. Узнав, как зовут высокого солдатика с тонким интеллигентным лицом, она вздрогнула, но тут же взяла себя в руки, которые, поколебавшись, все же легли на погоны партнеру в процессе тревожного «медляка» «Still loving you». Да, «Скорпионс» в те годы сумели сделать то, что оказалось не по плечу их отцам и дедам, в панике бежавшим в рядах вермахта с необозримых просторов «великого и могучего».
Знакомство быстро переросло в искреннюю привязанность со стороны Александра и в нечто странное со стороны Татьяны. Любовью ЭТО назвать было нельзя при всем желании. Страсть? Возможно. Но, как говорилось в те годы – «у нас в стране секса нет!»... Увольнительные, проведенные в ее квартире в отсутствие родителей, не могли не привести к нежелательному результату. А до окончания срока службы Александру, жившему до армии в Клайпеде (Литва, если кто забыл), оставалось совсем чуть-чуть. Нет, жениться он не отказывался, даже не зная о грядущем «прибавлении», только вот письмо об этом родителям, написанное парнем, осталось без ответа. Но, скорее всего, в этом он и заключался. Именно поэтому Татьяна не рассказала ему о своем запоздалом походе к гинекологу.
Врачиха в белом халате, глядя на ее безымянный палец «как на врага народа» и нервно перебирая в лотке блестящие инквизиторские инструменты, безапелляционно заявила: «Милочка, да вы беременны!». Татьяне очень хотелось ответить светилу в духе другого киношлягера тех времен: «Я не Милочка». Но весть эта повергла в шок. Как в старой доброй мелодраме, вдруг выяснилось, что срок приличный, аборт делать поздно и вообще, по показаниям здоровья, нежелательно.
Александр отправился домой в неведении, Татьяна, выдержав ужасный скандал и отлучение от дома, принялась зарабатывать на хлеб насущный отнюдь не в школе. Снимала квартиру в жилкоопе в старом центре Николаева, подбрасывая родившуюся вполне здоровой и симпатичной Альку смилостивившимся в конце концов родителям. Сама одно время моталась, увешанная «кравчучками», в Польшу: времена наступили жестокие. Часто, глотая слезы, пересматривала «Москва слезам не верит» и училась не верить им тоже. Только песенка: «Александра, Александра, этот город наш с тобою...» напоминала о сакральности этого имени лично для нее. Постепенно, отказывая во всем себе и ни в чем – дочери, скопила необходимую сумму на собственный магазинчик: пришло время «дикого капитализма». Обросла связями и постоянными покупателями, и за границу ездила уже только в познавательных целях. Иногда прихватывая с собой вытянувшуюся Альку.
Обе случайных, «судьбоносных» встречи, как в сказке, последовали одна за другой.
Сашку она встретила после посещения детской больницы, куда привела Альку. Девочка, отличавшаяся завидным здоровьем, что-то захандрила. Дальше – больше. Доктор-педиатр, смущаясь, потихоньку посоветовала обратиться к «народному целителю», имеющему «отличные рекомендации». Поехала с дочкой к черту на кулички, в Варваровку, на самый край: с одной стороны – бывшая турбаза, с другой – «Царское село». Целитель принимал по записи, но все равно, у приличного, хоть и не «царскосельского» особнячка, роился болящий народ в надежде на внеплановый прием.
Сказать, что Татьяна удивилась, узнав в целителе свою единственную, как поняла она уже давно – длинными одинокими ночами, любовь – значит, не сказать ничего. Почти сразу нахлынуло острое чувство стыда: оказывается, он где-то жил – в самой темной глубине души, ворочался, вызывая сны с отвратительным привкусом предательства. Но Сашка ей искренне обрадовался. Рассказал, что после жестокого избиения он вылечил себя сам. Вернее, дед, который так вовремя решил навестить свою непутевую дочь – мать Сашки. Дед в своем глухом карпатском селе слыл местным колдуном – мольфаром, как там говорили. Он забрал Сашку к себе, долго выпаивал травами, шептал, заставлял бегать по росе... Парень оказался восприимчивым к «колдовской» науке, и вскоре уже «вел прием» вместе с дедом. А когда тот помер, не захотел оставаться в глуши, вернулся в Николаев. Говоря об этом, подразумевал: «За тобой...». Но Татьяна в то время была занята разъездами, в городе бывала наскоками, и они так и не пересеклись. Родители ее к тому времени тоже умерли, общих знакомых у них с Сашкой не осталось, и след оборвался.
Как-то так получилось, что, вылечив Альку, он снова стал вхож в Татьянин дом. Постепенно забывалось плохое, зарубцовывались шрамы на душе, как зарубцевались на теле. О свадьбе не заговаривали – просто все само собой шло к тихой, без гостей, церемонии в городском ЗАГСе. Мешало только одно. Алька сразу же невзлюбила будущего отчима. Как все дети, она время от времени интересовалась: где же ее папа? Мать, очевидно, по наитию, отвечала: в Америке. И не вернется оттуда никогда. Но правду говорят: «Никогда не говори nevermore».
«Заокеанский папа» свалился как снег на голову николаевской зимой – непредсказуемой и переменчивой.
В «Макдональдсе» на адмирала Макарова (Татьяна на дух не переносила булки, сминаемые кулаком в упругий шарик, и котлеты, после которых надо пить мезим), куда Алька, в отличие от матери, обожала заглядывать. Та иногда шла ей навстречу.
Итак, стоя в очереди за широкой спиной лощеного господина, невесть как попавшего во всемирную забегаловку («Не иначе – извращенец», – отчего-то подумалось Татьяне, хотя она всегда понимала, что о вкусах не спорят), вдруг услышала голос с полузабытым, слегка картавым «р». «Лощеный господин» распекал кого-то по телефону. Инстинктивно дернувшись из очереди в сторону, Татьяна напоролась на внимательный взгляд, в котором промелькнуло узнавание...
Потом они втроем прогулялись по Советской. Отвечать на вопрос Александра, не его ли это дочь, не имело смысла: и он, и Татьяна сразу отметили не то чтобы его внешнюю схожесть с Алькой, которая бросалась в глаза. Манеры, жесты... «Вот что меня всегда непроизвольно раздражало в дочери», – с запоздалым удивлением подумала Татьяна. Ее индифферентность к происходящему разозлила 12-летнюю Альку: «Можно подумать, что у меня куча отцов!». Она, в свою очередь, напротив, сразу же почувствовала симпатию к Александру, и тот проникся тем же чувством в ответ.
Их тяга друг к другу росла от встречи к встрече, происходившим уже без Татьяны. «Зачем нам кузнец?», – неизменно вопрошала Алька в ответ на отцовский недоумевающий взгляд.
А однажды, по иронии судьбы – 25 февраля, в Татьянин «именинный» день, дочурка не пришла ночевать. Соврала, что у подружки задержалась, но Татьяна знала: она – у вернувшегося насовсем в «места боевой славы» отца, в его особняке, совсем недалеко от центра города. Александр сам позвонил ей, и извиняющимся тоном попросил за дочь. Впереди у него маячила длительная деловая поездка, из которой его никто не ждет: ни разведенная жена, ни престарелые родители, оставшиеся в другом государстве. Детей он так и не нажил. Но Татьяна ему не поверила: она давно уже дико боялась того, что Александр, с его немереными, по нашим меркам деньгами, попытается «отсудить» дочь, а та не будет против.
Расхристанная Татьяна, на ходу сообщившая Сашке о том, что Александр «украл девочку», помчалась не разбирая дороги в сторону Варваровского моста. Машины, огибая ее, отчаянно сигналили, но женщина их не слышала. В ушах все еще бился голос Альки, которая где-то там, в отдалении от телефонной трубки, кричала отцу: «К этой курице я не вернусь!».
Татьяна глотала соленые слезы, они застилали путь, катясь беспрерывно. Горькая обида колотилась в груди, не находя выхода. Впереди громадой высился Варваровский мост. «Расплата, расплата за то давнее предательство», – вдруг мелькнуло в отказывающемся служить мозгу. Татьяна никогда не была особо религиозной, хотя мысли о суициде не посещали ее голову даже в самые тяжелые времена.
...Очнулась она, стоя на парапете, за чугунными перилами. Внизу тяжело плескалась свинцовая бугская волна. И вдруг...
«Таня, не вздумай!». Ее пыталась догнать все простившая первая любовь. Повернув голову, Татьяна успела подумать: «Права дочь. Ох, права: никогда не возвращайся в прежние места...».
Она уже не видела, как у противоположного, варваровского конца моста, остановилась блестящая «Акура», из нее вылетела Алька, и, что-то крича, понеслась к ней, захлебываясь плачем. Нога предательски поехала вниз: полуоторванный во время ее безумного бега каблук, так не вовремя напомнил о себе, не выдержав «встречи» с позднефевральским обледенением.
«Е-есть в графском парке черный пру-уд, там ли...».
Елена Кураса. Коллаж Ирины Голубченко.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике