Дети рано начинают ощущать свое «я». Они начинают понимать, что появление их в этом мире неслучайно — они явились в этот мир для счастья. Счастье — это когда у тебя есть папа и мама.
Но судьба не ко всем одинаково благосклонна. Есть баловни судьбы, словно они родились в рубашке. Другие влачат жалкое существование, словно они на этом свете отбывают повинность.
Трудно поверить тем, кто утверждает, что человек сам творец своей судьбы, — без родительской поддержки, без поддержки государства, им никогда не выбиться в люди.
Я рано начал ощущать мир вокруг себя, благодарен судьбе за то, что она дала возможность запечатлеть в памяти образ отца.
Мне хорошо запомнился новый 1941 год.
Мы, дети, на утреннике. Вокруг елки, вокруг нас веселятся люди, а мне так уютно у папы на плечах…
Вспоминаю, как отец, усталый, возвращается с работы, и я бегу его встречать. И еще — весна, праздник, играет духовой оркестр, мы на празднике всей семьей: папа, мама и я.
А вот самое тягостное воспоминание — отец в колонне призывников, мать держит меня на руках, она плачет. Отец выходит из колонны, прижимает нас к себе, целует, он весь в слезах. Я реву, вцепившись в отца, как будто предчувствую, что расстаемся навсегда.
Раз или два он успел прислать письмо…
Вспоминаю, как мама, отвечая ему, обводила мою руку, посылала вместе с письмом отпечаток моей ладони.
Отец попал в самую мясорубку при обороне Москвы. Когда он погиб, ему было всего тридцать три года.
Летом сорок второго немецкие войска стремительно наступали на Сталинград, под их натиском наша армия также стремительно отступала. После отступления наших на селе как будто мало что изменилось. Колхозы продолжали работать. Жизнь продолжалась в привычном ритме, только без мужчин, ушедших на фронт. А вместо председателей сельсоветов появились старосты, появились полицаи вместо милиции.
Затишье продолжалось до ноября. Как мы знаем из истории, окружение армии Паулюса началось 19 ноября. Одновременно фронт начал расширяться от востока к западу. Наше село Бондаревка попало в зону расширения. Целый месяц шли кровопролитные бои. Бои начались так неожиданно, что мама выскочила в том, что было на ней, держа мою сестру на руках, а меня таща за руку.
Сначала мы сидели в погребе у соседки, но у нее у самой трое, старшему лет тринадцать, к тому же она была в положении. Дети плачут, хотят есть, но сильнее голода достает жажда. Мама понимает, что надо искать другое убежище. Но пока наверху идет бой, об этом нечего и думать. Сколько мы просидели в погребе вместе, сказать трудно. К вечеру бой затих. Мама по заснеженным огородам потащила нас через речку в хуторок, раскинувшийся под горой. Там, на околице, в приютивших хатках собралось много таких, как мы, беженцев. Детский плач, они просят хлеба, воды, родители ничего не могут сделать. Для родителей нет страшнее пытки, чем голодные плачущие дети.
Ночью беженцы вереницей потянулись на север. Слева гора, справа по-над речкой левада, густо поросшая высокими вербами. Уже подходили к первым хаткам села, вдруг треск деревьев и взрыв. Люди заметались в панике, потом крики:
— Убило, убило!
Погибла восемнадцатилетняя девушка-трактористка. Ее занесли в крайнюю хату, начали готовить к погребению. Людей набилось полная хата. Детей загнали на печку. От долгого голодания утратилось ощущение голода, мы перестали даже плакать…
Вспоминается большой дом. Нас набилось в переднюю часть дома, сидим на земляном полу ради безопасности, — от окон несет смертью. Светлица совершенно пустая. С той стороны стреляют. Мама научила меня молитве «Живые помощи», и мы читаем ее вдвоем. Меня все время просили:
— Славочка, читай, пожалуйста, молитву.
Ее знали все и все молились, но считали, что молитва, прочитанная безгрешным ребенком, быстрее дойдет до Господа.
Припоминаю старика, у него обе ноги обмотаны фуфайками. Видно, спасаясь, выскочил в обуви на босу ногу.
Плач детей, всхлипывание взрослых, бормотание молитвы, и вдруг – тишина. В хату зашли три здоровенных немца.
Не обращая на нас внимания, они направились в светлицу. Мы туда боялись заходить, ведь с той стороны шла стрельба, там шел бой. Но немецкие солдаты знали, как обезопасить себя. Вероятно, они зашли погреться. Без опаски, не раздеваясь, они вальяжно разлеглись на диване (деревянная скамья со спинкой).
Один из них достает картонную коробку и, что-то вынув из нее, начинает есть.
Я стою в проеме дверей не в силах оторвать взгляд от него и его коробки, а сзади стоит мать. Вероятно, она подошла, чтобы забрать меня. Вдруг немец поманил меня пальцем. Но я продолжал стоять в нерешительности. Тогда мать легонечко подтолкнула меня. Когда я подошел, он дал две маленькие галеты. Я отдал матери, и она разделила галеты между мной и сестрой.
Через много лет, вспоминая этот случай, я ставил себя на место того немца: как бы поступил я на его месте?
Мне кажется, я был бы щедрее. И не потому, что я вспомнил себя у дверей с голодными глазами, а из простой человеческой солидарности.
Забегая наперед, расскажу про случай, который произошел значительно позже описываемых событий.
Мы — погорельцы, у нас своего нет ничего, ни еды, ни жилья, ни теплой одежды. Но дети есть дети, им все равно хочется играть. Я зашел к мальчику, с которым дружил.
Бои их не коснулись. У них остался целым дом, была корова, с хозяйством управлялся дед.
Когда я вошел в дом, они садились обедать, разливали по мискам молочную кашу, вкуснейший запах вызывал сильнейшее слюновыделение. Я напрягся в ожидании приглашения за стол, но так и не дождался, простояв у двери, глотая слюну, пока они не поели, чуть не плача от обиды и унижения. Старый человек мог бы сказать: «Погуляй на улице, пока мы пообедаем». Этого не случилось. Видно, мои мучения доставляли ему удовольствие. А ведь они не немцы, а свои.
В один из вечеров, когда затихла стрельба, мать подвела меня в светлице к окну. Дом стоял на пригорке, из окна видать было далеко.
— Смотри, сынок, –- сказала мама, –- видишь пожар? То горит наш дом.
Что было дальше – не знаю: у меня начался голодный обморок.
Потом нам рассказывали, почему сгорел наш дом.
Немцы при отступлении жгли все, чтобы наступавшим было негде обогреться.
Сразу, как только кончились бои, младшие сестры моей матери, Настенька и Шура, взяв санки, отправились искать нас. Спрашивали у местных о беженке с двумя маленькими детьми. Они нашли нас за восемнадцать километров к северу.
В их краю боев не было. Рассказывают, мы были истощенные и завшивленные, шапочка моя была покрыта сплошь вшами.
Через некоторое время узнаем о судьбе тех, у кого мы сидели в погребе. Дети без конца плакали, просили воды. Мать попросила старшенького Тимошу подняться наверх и набрать снега.
Мальчик только открыл ляду — и был сражен наповал шальной пулей.
Увидев это, мать потеряла сознание, начались преждевременные роды, младенец замерз.
Тимоша погиб, ляда открыта, оба мальчика получили обморожение, Миша получил обморожение ступни. Уже в нашем госпитале ступню ампутировали, а у Павлика обошлось.
Это всего лишь один эпизод войны, где она так безжалостно покалечила детей.
Сколько дней затратили мои тетки, чтобы найти нас, сколько усилий потребовалось им, чтобы преодолеть двадцать километров пути в лютый мороз, доставить нас, истощенных, на место, этого я уже не узнаю никогда. В то время явь я воспринимал отвлеченно, как будто это происходило не со мной, или не воспринимал вовсе.
Нас привезли к бабушке, к матери моей мамы.
Теперь семья увеличилась на три человека. С трудом представляю, как в хатке из двух комнат могло разместиться восемь человек?
Когда моя мать немного отошла от пережитого, пришла в себя, она решила проведать пепелище.
Вдвоем с невесткой они отправились в путь.
Наш домик из дерева сгорел до основания. Осталась куча пепла, кровать и печная труба. Эта кровать еще долго служила нам, с досками вместо выгоревшей сетки.
Вот на этом пепелище моя мать совершила одну из самых непростительных ошибок в своей жизни.
Как только началась война, стали запасаться солью и спичками. Вот и у нас на чердаке хранился огромный чугун, наполненный солью. Теперь этот чугун валялся в пепле у ее ног. Обгорелый и закопченный, он имел не очень презентабельный вид.
Мама так и посчитала — содержимое пропало. Соседка не стала ее разубеждать, делая вид, что так оно и есть, попросила временно попользоваться чугуном, пока мама будет в отъезде. Мама согласилась. Воспользовавшись ее неопытностью, соседка забрала себе все. В то время стакан соли стоил до тысячи рублей. Это было бы для нас большим подспорьем. Но увы…
У нас еще был погреб. Перед входом была расстелена «москвичка» отца, из его праздничного гардероба. Вероятнее всего, об нее вытирали ноги. В погребе стояло ложе с нашей периной и постельным. Перина и постельное были в крови. Наверное, здесь лежал раненый немецкий солдат или офицер.
Вот и все, что нам осталось от мирной жизни.
Бабушка жила в Лимаревском конезаводе № 61, довольно известном среди конезаводов и конеферм Советского Союза. Летом сорок второго, когда шло наступление на Сталинград, лошадей решили эвакуировать на восток. Табуны гнали своим ходом. На Дону, переправы были забиты военной техникой. Там, на берегу Дона, и были уничтожены наши табуны германской авиацией.
Село наше Бондаревка освободили в середине декабря. Пройдет целых два месяца, прежде чем наши освободят областной центр Ворошиловград.
Живем у бабушки, работы нет, нет никакой перспективы, мы на положении иждивенцев. Мама чувствовала — хоть мы среди своих, но мы чужие, и она принимает решение вернуться в наше сожженное и разбитое село.
Оставив сестричку на попечении бабушке, мы вернулись в Бондаревку.
Пока нас не было, здесь похоронили всех погибших. Их было очень много. Морозы в декабре 1942 года стояли лютые, рыть ямы в промерзлом грунте истощенным людям было не под силу. Хоронили в силосных ямах. Некоторых пришлось хоронить вместе с оружием — смерзлись, оружие невозможно было вырвать из окоченевших рук. Сколько их похоронили, неизвестно. Кто их тогда считал? Сейчас перед могилами на пьедестале стоит танк Т-34 как напоминание живым — какую дорогую цену заплатили мы за Победу.
Мы с мамой в поисках жилья. Кто-то пускал переночевать, кто-то делился скудной едой. Наконец, нас определили в колхозный домик хозяйского двора. Домик из двух комнат. В светелке живем мы с матерью и еще пожилая женщина со взрослой дочерью. Первую половину занимает колхоз.
Колхоз только начал обзаводиться хозяйством, привезли несколько поросят, питание им готовят в первой половине избы. Есть несколько лошадей, сбруя лежит тут же. Здесь и колхозный сторож. Вот, наверное, и весь колхоз.
Продолжение следует.
Станислав НАРОЖНИЙ,
пенсионер, ветеран операции «Анадырь».
Источник: Ракурс + | Прочитать на источнике
Добавить комментарий к новости "Дети войны"