Апрельский тезис

«Седина в бороду – бес в ребро» – это не поговорка, а диагноз. К пятидесяти двум годам Пришельцев на улице отвинчивал свою слабую голову вослед грациозным молодушкам в брюках в обтяжку или в юбках не ниже колен. А ведь до того слыл порядочным семьянином, последний грех вычислял где-то в пределах аспирантуры, по женитьбе грехов не припоминал.
Седины не было, потому что не было бороды, а волосы – русы, долго камуфлируют возраст. Потому отзывались на его шутки новые знакомые в офисах и конторах; понятно, это входило в их служебные обязанности. Но вот одна пошла дальше. Пошла, но куда ее вести? Предусмотрительные ловеласы смолоду обзаводились дружками при ключах, а лучше – сознательных родственничков воспитывали в духе понимания. А тут – сплошная нравственность мужика окружает, хоть удавись… А тут весна семимильными, уже – Первое апреля!
Вспомнил о соседе-художнике с мастерской на другой окраине города: не лох, знал, что в мастерских не только живописуют, но и голубят. Штатно – натурщиц и только сами маэстро, а разово – дружки. Пригласил соседа на рюмашку, рассказал о вожделениях сверх меры, напугал, что живописец и сам такой будет с годами – убедил. Получил ключ и инструкцию: на шестом этаже, то есть прямо под его приютом, – лучший зал, мастерская главы Союза художников, старика из заклятых коммунистов, а это все равно что епископы в тонзурах или евнухи из османского века. Потому впускай и выводи овечку по ступеням осмотрительно, может, лампочку по случаю выкрути или прожогом лифт бросай «майна-вира» и наоборот.
Следующая сложность: где вызубрить полдюжины тостов, пару анекдотов, стишок-другой, что там еще надо, чтобы не по-хамски, с порога, а литературно. С супругой ведь за три десятка лет позабыл красноречие, не принято в ученом мире приговаривать да в стихах. Крышей и мебелью обеспечил, зарплата идет на ее счет, взрослый сыночек вопросы задает только ему, что еще надо? Ложатся спать, а там – как судьба повернет: чаще спросонья и на ощупь. А тут болезненно размечтался об обстановке да преамбуле – насмотрелся ночных каналов, понял: страдать по некогда упущенным шансам да тешить душу фантазиями – значит, приближать инсульт. Наверстывай потраченное на карьеру и пресную молодость! И начал вот как.
На рассвете выгуливал пса, продуманно-невзначай столкнулся с длинной и поджарой холостячкой, которая выводила двух терьеров, да по очереди, то есть, когда бы супруга не выталкивала Пришельцева на променад, собачница была в сквере.
Интерес на интерес: сначала – о братьях меньших, потом – о политике и прочих «негараздах». Сошлись на взаимном понимании: Тина оказалась грамотной только в кинологии и адюльтерах. Ее и пригласил начинающий ловелас «на вернисажик» в храм художников.
– Мастерская ваша? – спросила дама с подъемом.
Ах, разово можно и соврать:
– Моя. Только входить будем тихо. На этаже лампочка того…
Ах, эта романтика в зрелом возрасте!
Пока ожидал, лампочку вывинтил, а впустил даму в мастерскую, сразу же растерялся и понес по писаному, даже зажмурясь:
– Сегодня Машук, как борзая,
весь белый, лишь в пятнах берез.
И птица, на нем замерзая,
за летом летит в Пятигорск.
Это три дня готовил. Рассмотрел картину соседа «Синий Кавказ», раскопал в стенном шкафу кирпич со стихами Хлебникова, теперь врал, мол, свое:
– Я, как великий Федотов, свои полотна сопровождаю интеллектуальными стихами. Вот пейзаж, а вот словесное оформление…
– Ах да ох! – Тина ходила вдоль стен вся воздушная, «в прозрачном шифоне огромного окна на фоне»… Тьфу ты, уже и из Пришельцева выпирают стихи. А она таки – в пенистых складках, с голыми плечами, до того приподнятая, что черт его знает, как и переключаться на предмет объятий!
Переключаться не пришлось. Аккурат в минуту, когда защемило в паху и на язык поползли прямые намеки, а женщина сделала большие глаза и собиралась ослабеть и договорить до конца фразу: «Ах, что со мной делает это искусство…» – постучали в дверь.
– Я запер. Молчим, – это едва простонал Пришельцев.
– Вы не хозяин в своей мастерской?
– Т-с-с… – и ладонь на устах желанных.
За дверью начальственный и вместе с тем покладистый голос:
– И свет погасили. Коллега, не дурите, я все видел.
Стук повторился, глупая Тина стояла ближе к входу и – откинула засов.
Вошел мужчина под шестьдесят пять, холеный, благообразный, в куртке, похожей на репинскую, и тут же застыл в проеме двери, округлил глаза над милыми мешочками век. Непроизвольно сунул руку себе за спину, щелкнул запор. Нескоро спросил:
– Вы кто?
Ученая находчивость помогла:
– Я – Пришельцев, друг и сосед хозяина мастерской. А это… сотрудница… попросилась на экскурсию, а ему недосуг… попросил меня. – Тавтология: «попросил», «попросил» – о, пронеси!
– Понятно, – веско сказал гость.
«И пронзил обоих разом своим проницательным глазом», – это Пришельцев никак не мог соскочить с рифмы и все больше чувствовал дрожь в подмышках.
– А я – председатель Союза художников Матвей Будан.
«Председатель – надзиратель» – творилось в мутной голове ловеласа-неудачника.
И как-то бочком маэстро пошел вдоль полотен, всепонимающе поглядывая на скомканный диван и несвежую простыню на спинке, даже хмыкнул, а может, почудилось. Но заговорил старик о широко известном в нашем крае да и в столице творчестве мастеров кисти. Один из наших, станковый живописец Доладин даже за кордонами выставляется и, знаете, продается за доллары! Долго так, до крайности нудил гостей, особенно чувствительно – Тину. Потом почти силком повел в свою мастерскую, где вершинные творения Союза нашего, и Тина поняла: на этом вернисаже ничего не прикупишь, и слиняла под неблаговидным предлогом:
– Ой, время поджимает, за малышом к музыкантше…
Пришельцев остался сам на сам с грозой местных живописцев, депутатом, лауреатом, народным, а также носителем всего Морального кодекса строителей коммунизма, который сродни всем десяти заповедям… В общем, онемел наш ходок и готов был начать повинную.
Но возникла фигурная бутылка коньяку и две изящные стопки. Маэстро разлил, тяжелым взглядом велел следовать его почину – выпили. Тут бегающий взгляд Пришельцева рассмотрел на столе-мольберте бутерброды, соки, и в душе разлилась такая теплынь, что ни к чему прикасаться не хотелось. Разве что повторить дозу. И повторили. Хозяин корявой и пропахшей олифой ладонью протер чело и уста, заговорил художественным, давно пропитым баском:
– Я все свои ответственные двадцать лет знал, что художники пьют и прелюбодействуют по мастерским, но делал вид, что не знаю. Более того, в пику им я сам не позволял себе ни того, ни другого. Партия и карьера!
Выпили еще. Маэстро гудел признательно:
– От своих отгорожен, над чужими возносился. Писали про меня монографии – святой, мол. И я верил в свою святость… И вдруг – подменили. Потянуло к рюмке и разврату. Наверстать. Я ведь совсем не тот, что официально. На службе – холуй у властей и – тайно боюсь подчиненных. Дома – принеси, подними, уйди в другую комнату – мешаешь. Про то, что, слава Всевышнему, еще самец, забыто. Возраст, мол, давно пора о душе думать. А тут все думается о грехе, как о благе. Климакс, наверное, бывает и у нашего брата, климакс! Вам ведомо, что это за болезнь? Одни от нее тупеют, хворают, но есть такие, что кобелятся. Я – из последних. Но кому повем печаль мою?
Пришельцев распалился:
– И мое горе того же калибра. Я тут экскурсию поневоле затеял, пристанища искал. Я тоже дома давненько не имею отдушины. Пресность, простокваша, маца. Я тоже, как и вы, был партийцем, читал кое-что программное. Теперь читаю из-под полы, клубничку. Смотрю диски, когда никого дома нет, с ума можно сойти!
– Да, да, кажется, сдвинулась бы старуха на мой манер, пусть бы потом было стыдно… но потом. Ах, отменить бы на час весь этот пост, которому предан десятилетиями достатка ради, индюк надутый, тупой кочан!
– И кто надоумил нас смолоду рядиться в рясы? Кому от этого прибыль? У людей за бугром и семьи крепкие, и – публичные дома с рекламой, десерт для обновления чувств. А тут, даже теперь, при свободе, только обсуждают вопрос, намекают, мол, через десятилетия. Где мы будем через десятилетия?
– Так притоны не для нас – мы известные люди! Господи, насколько счастливей всякий первый встречный с размытым лицом и безо всякой репутации!
Фигурная бутылка пустела, родство душ возникало на глазах, и время летело, как оно летит по жизни – незаметно. И Пришельцев, и Будан до сего дня нигде не находили взаимопонимания. Да наш ходок и мужика лучше никогда не встречал.
Сколько еще мыслей, непечатных, сокровенных, главных, высказали друг другу. Вот как бывает, внезапно, вопреки убеждениям и обязанностям откроешься человеку, а он – тебе подобный! Надо было одному всю жизнь грызть чужие страницы, повторять студентам банальные истины, терять годы и зубы, а другому – киснуть в олифе и красках, лгать кистью и словом, совсем выйти в тираж, как мужчине… Надо было, чтобы только потом встретить такую полную откровенность, такое взаимопонимание. На кой черт были эти регалии и это благополучие?!
За полночь маэстро взял за плечи своего «молодого» друга:
– Послушайте, приходите ко мне часто-часто. – И вроде бы захлебнулся слезой.
Тут Пришельцеву явилось легкое поташнивание, подстарок ощутил слабость и апатию… Но странно – апатию к женским прелестям, даже к мыслям о женщине. Тут же вдруг чего-то забоялся, задрожал всеми поджилками, отстранился.
«О чем это народный и почетный маэстро? Что там у них, у художников, под черепком и под волосатой грудкой? Как сильно ломаются эти стойкие коммунисты! Искусился же их главный босс, променял заветы вождя на трехэтажный замок, а верную супругу – на молодку с экрана… Вот и этот, последователь, поди сейчас предложит теснейшую, всестороннюю дружбу, как этот… драмодел из-за океана Теннесси Уильямс… или совсем – брачный контракт, как бард Элтон Джон!»...
Пришельцев забился в немой истерике, высвободился, попятился к двери. Ничего лучшего не нашел, как повторить слова Тины:
– Ой, время поджимает… за малышом к музыкантше…
Анатолий Маляров.

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике