Мадригал

«Себя сотворивший» говорят о человеке, который пребывал втуне, приложил непомерные усилия: учился, трудился, в чем-то превзошел многих, а то и самого себя, - и дал людям что-то стоящее.
В нашем юбиляре почти все не так.
Родился – мать кормила тощей грудью до двух с половиной лет: в начале тридцатых кормить было нечем. В начале сороковых посадили в арбу и повезли за гуртом буренок с неньки Украины к кавказскому Каспию. Сидел в задку, у лушни, или шел вместе со стариками за стадом. Эвакуация. Трясла кавказская лихорадка – дрожал, точила чахотка – выкашливал легкие. Выжил и вернулся из эвакуации – даже не обратил внимания на все пережитое. Потом ходил за стадом, чистил, кормил и поил лошадей в показательно глухом селе. Как-то домучил школу. Выбирая институт (чтобы только без математики), попал в самый непроходной – Киевский театральный. Как угораздило? Ведь комиссия при прослушивании хуторянина обхохоталась, потом ужаснулась, когда он читал стихи Сосюры о подлом куренном атамане, который грозил комсомольцам расстрелом. Но в наивной трактовке обношенного подпаска выходило, что куренной – человечный, красавец, а вызывающий писк перепуганного до смерти комсомольца - фальшив. Это-то в 1953 году, еще при сталинизме!
Шесть членов комиссии – против, а один – за. Но этот один – великий Юрий Шумский, который нашел убедительную формулу:
- Цього дурня треба брати. З нього щось та вийде.
Говорят, на чистом листе хорошо пишется. Маляров впитывал все, чем богат был самый престижный вуз столицы – с копыта попер в отличники.
Юрий Шумский на руках внес деревенщину в вуз, пять лет спустя, на руках же, некий инструктор ЦК партии по искусству Иван Волошин перенес его, уже с дипломом, в столичное телевидение.
И тут пробудилось сознание. Может быть, от дедов, из которых один, по матери, был немецким специалистом, а другой – кулаком, оба при новом режиме утратили все, немец – даже жизнь.
Не умел Маляров делать то, что ставили в политические программы. Он слишком буквально понял лицемерный лозунг: «телевидение – окно в мир». И не стал выдумывать благообразные сюжеты, но находил житейские - в городе и деревне. Осуждали его: и как человека, который «не понимает самой сути», и как беспартийного. Но не выгоняли: при плохой советской власти держались хорошего правила - после вуза три года воспитывать, но не увольнять. А тут пошли подниматься телевышки по стране – нужны специалисты, хватали едва оперившихся режиссеров не глядя. Рос, как режиссер, наш Маляров, уходя в периферию, - тут середнячку, с зачатками, азами нового ремесла легче пробиться. Дорос до главного.
Но! Не тем жило его нутро. Ставил классику на телевидении и в театрах, потом современников, которые, по его словам, «не совсем скурвились». Но ставить с чужого голоса ему скучно было. Потому стал писать инсценировки по Коцюбинскому, по Франко, а дальше принялся сам сочинять телепьесы, потом большие драмы – для театра. А после жутких восьми-десяти часов в студии или на подмостках втихую вел «записки по живому». Есть такой способ существования художника: наблюдать и записывать.
И теперь скажу крамолу.
По-моему, Маляров с юности вбил себе в голову, что любую сложную задачу, и математическую, и житейскую, чтобы решить, надо упростить до «одна-вторая». А любое изысканное блюдо состоит из элементарных ингредиентов: тесто, мясо, овощи-фрукты. А любовные отношения, самые романтичные и страстные… чем кончаются? В общем, его постановки, его писания — по сути, все святая простота.
Еще. Маляров кичится тем, что никогда не был в компартии, как, впрочем, и во всех поздних, краткосрочных объединениях. Он же гордится тем, что его сын более тридцати лет живет в процветающем дальнем-дальнем зарубежье, как и внуки и даже супруга. А он – вернулся совсем в Украину. И главное: он «не высовывается». Не лезет в душу человеку…
Тут я сомневаюсь: лукавит старик. Да, он не стал жить ни в Новой Зеландии, ни в Австралии или Франции. Но причины могут быть и не ура-патриотические. Скажем, уж очень «едва-едва» он владеет языками, а вне Украины не печатают журналы. Возможно, не тот уровень. Бывает, не уживается с невестками и зятьями… В компартию его, помнится, и не приглашали: речи его всегда обгоняли мысли его, первый сплетник в актерской «брехаловке», - а в партии нужна дисциплина и чутье избранных, хоть и прохиндеев, но особо доверенных... А что касается «не высовываться», то его персонажи уж так отчаянно высказываются и воюют за свои взгляды, что обмолвка старого хвастуна очевидна. Впрочем, Бог прощает старику, если даровал ему долголетие и душу-трудоголичку.
Предлагать свои опусы в печать Маляров начал под сорок лет. Рассказы его изредка печатали газеты и журналы - в Николаеве, Киеве, Таллине, Хайфе, Каневе… В восьмидесятые в одесском «Маяке» вышли три его книжки, потом в Киеве, в разных издательствах, тоже три. Потом дома, в Николаеве, полтора десятка разновеликих томиков. Во всех трех театрах города прошли его пьесы, шли и в иных городах.
Критика о нем долго помалкивала. Что «поднимать на вилы»? Историю первого встречного, «пересичного» земляка, как правило, неудачника? Или горе соседки-старушки? Талант путаны или похождения вернувшегося из тюрьмы забулдыги? И совсем не в дугу: житие нашего воспетого и перепетого другими героя-судостроителя, который, по Малярову – рвач и несун. Выстроил себе домик и оградил двор металлом за счет вынесенных из цеха материалов? В общем, «ни подвигов, ни доблести, ни славы». Да везде психология, да везде полное оправдание виновных. В лучшие и продуктивные годы нашего автора о том, что виновата государственная система, можно было услышать только в анекдоте на кухне. А старик показывал все такое в лицах и коллизиях. Причем всегда хорошенько знал то, о чем и о ком пишет, и не без подтекста. Разумеется, слегка трусливо, так сказать, шиш из кармана. Рассчитывая, что разумный поймет. Теперь-то он осмелел - пишет с открытым забралом. И повалили рецензии, даже научные статейки, даже книжка о его прозе вышла: Александр Иванов. «С подлинным верно».
Конструкция рассказов Малярова такова, что одно цепляется за другое, «живая вязь», как оценил профессор А. Иванов. После первого абзаца – уже доверяешь и дочитаешь. Повести вообще недопустимы в общепринятой этике. Построены на городских фактах, персонажи часто узнаваемы. Задетая публика морщится. Журналисты вострее обывателя – понимают, однако, вместо скандалов, отшучиваются:
- Пусть на его напишут пьедестале:
«Грешил он много, но его читали».
Кто-то упрекал маэстро за узость интересов, другой уверен, что запас слов у него минимальный. Замечали отсутствие выдумки и фантазии. Но читали.
Маляров боится положительных отзывов: вдруг не поймут его, приклеят к какому-то течению или к хрестоматийным образцам, к литературщине. А у него своя ниша: записки по живому, картинки, ну, и обширные полотна с натуры. В оправдание он приводит мнение Р.М.Рильке: «Художник – это человек, который пишет с натуры». А к популярности он всегда относился с осторожностью, к почетным званиям и побрякушкам на грудь – с насмешкой:
- Вы можете представить, что Софокла рекомендуют, как олимпийского чемпиона, или Тараса Шевченко - как академика империи? А ведь тот и другой были воистину – один олимпийский чемпион, другой - академик. И потом, моя соседка тетя Двойра поучала: «Лучше шекель в жмене, чем халоймес в небе».
Я много читал Малярова, и сделал вывод, что второе высшее образование он получил не в столичном вузе, не на множестве курсов и чтений, а от тети Двойры. Это она поучала его:
- Хочешь выйти в Соломоны, говори то, что слушают… Кошмар - это житуха в чистом виде… Один дурак – просто дурак, много дураков – это уже менталитет.
Таким образом, старая еврейка дала нашему маэстро и философское видение мира, и творческий метод. Сам он скромно считает, что ему немного дано, но из доступного он взял все.
С возрастом (уже дай Боже каким!) Маляров часто стыдится своих опусов и краснеет, когда его с приятцей похлопывают по плечу или отмечают с трибуны. Говорит:
- Это в двадцать лет было: «Я, я!». Потом стало: «Я и Чехов». Вскоре: «Чехов и я». Теперь заявляю: «Только Чехов!» Дай Бог не то, чтобы тянуться к нему, но хотя бы понимать великого!..
Если собрать повести, рассказы и пьесы Малярова из уже вышедших, разрозненных, повторяющихся книжиц, да перечесть и упорядочить – получится три-четыре увесистых тома. От хорошего человека они или от плохого, судить читателю. Старик Маляров оговаривается словами древнего грека Солона: «Хорошие люди умирают молодыми»… Мол, а ему-то… Тем не менее, встретить свое восьмидесятишестилетие у маэстро есть чем.
А на днях еще новость. Пришел старик в редакцию и заявил:
- Я начал впадать в детство.
- Не замечал, - соблюдая такт, отзываюсь.
- Не замечал потому, что на обратном пути я задержался в молодости.
- А это как понять?
Он положил на стол веером три страницы.
- Стихи, что ли? Ваши?
- Я же говорю: помолодел. Проза, но в стихах.
Прочел. Стихи так себе, но не сочиненные, а выстраданные. Отнюдь не от молодого литератора, но от человека с грузом житейских раздумий.
Хоть наша газета и не печатает стихов, сегодня делаем исключение. Предлагаем их читателю, вместе с поздравлением давнему прозаику и начинающему поэту.
Владимир Пучков.

Анатолий Маляров

ПРОЗА В СТИХАХ

СОН
Я видел смерть, она была скромна;
седые прядки падали на плечи.
Она была одна, совсем одна,
шептала тихо: «Слава Богу, легче»…

Я видел жизнь. Она неслась в намёт.
Глаза – жаровни, ноздри – опахала.
Топтала сирых и худых наперечет
и сдавленно рычала: «Мало! Мало!!»

Святой и мудрый наш последний вздох,
в нем дух смиренья и душевной тверди…
О, ниспошли нам всемогущий Бог,
чтоб наша жизнь случалась после смерти.

СКРИЖАЛИ
Сто лет назад на новеньком асфальте,
под низким зарешеченным окном
я начертил: «Скажите вашей Вальке,
что Колька Птицын с нею не знаком».

Теперь скажу, чтоб всем понятно было
и правду сю никто не переврал:
она меня исконно не любила,
а я по ней с пеленок тосковал.

Я вышел в люди, стал заметным малым,
давно слыву светилом двух столиц,
пожать мне руку очередь стояла
из светлых, благоверных молодиц.

И дней, и месяцев, и лет минуло много -
уже затушевалась в сердце нить…
Я ведь монах, и верен только Богу,
и даже Вальку силюсь позабыть.

Но как-то, проезжая город детства,
я заглянул в заветное окно.
Решетка ржавая, а ниже, по соседству -
белила черные, как у колодца дно.

Они цепляются в асфальтные оскалки
и полстолетия все молят об одном
отца и мать: «Скажите вашей Вальке,
что Колька Птицын с нею не знаком!».

ПЕРПЕТУУМ
Найти себя так просто, не затейно;
пока еще никто так не искал:
затылком к солнцу и – ступай за тенью!
Погаснет тень - найдешь свой идеал.

И я пошел за тенью длиннопалой
с великим упованьем, как хмельной.
Полдня шагал, голодный и усталый,
пока она не скрылась подо мной.

Я оглянулся: тень-то за спиною,
уже не уменьшается – растет;
коварную игру ведет со мною…
Пойду-ка вспять – куда-то приведет!

Она росла. Я топал через силу,
в душе заметно умерялся пыл.
Погасло солнце – тени проглотило…
Я снова оказался там, где был!

ПОСЛЕДНЯЯ БАЛЛАДА ФРАНСУА ВИЙОНА
Блеск тонзуры, черная сутана,
короб с миро, толстая свеча –
грузный, томный облик капеллана
походил на маску палача.
- На колени!
- Падре, не спешите!
Вы меня успеете распять.
Лучше ваше имя назовите,
я его хочу в стихи вписать.

Чрез века узнают миллионы
вас, возникшего случайно тут
в день, когда разбойника Вийона
праведники в петлю поведут.
ВТОРОЙ
Роберт Скотт считал судьбу в минутах,
на часы не оставалось сил:
и погода повернула круто,
и последний пес доеден был.
Груды льда…
- Не оступитесь, братцы!
Вихри, снегопады и – ни зги…
- Только бы до полюса добраться:
первым Бог прощает все грехи.
Бредил и боялся оглянуться:
за спиной ни нарт и ни людей…
Не упасть бы… и не спотыкнуться:
впереди – идея жизни всей.
И дошел. Не будет возвращенья.
Англичанин Скотт утратил шаг:
перед мутным взором – привиденье:
на оси Земли – норвежский флаг…
…Лишь одно осталось утешенье;
большего у Бога не проси:
первым будет тут захороненье,
Ваше, Роберт – на Земной оси.

ПЕРЕД ХРАМОМ
На этом свете всякий гость
чужую нишу занимает.
Людей так много развелось,
что звездочет не сосчитает.
Живут политик, пахарь, бомж,
карманник, знахарь и невежда.
И каждый в двери храма вхож,
и всем обещана надежда.
- Подвигни мя, Господь, на то,
что я могу еще осилить,
и огради мя от того,
чего содеять я не в силах.
И, если можешь, научи
то от другого отличить.

ПЕРЕД ОБРАЗОМ
Мы остались с Тобой без свидетелей, Господи.
Повинюсь, но не знаю, с чего и начать.
Преступал я кругом, от рожденья и до смерти:
почитал не друзей, не отца и не мать.
Я поверил, что жизнь – это только материя;
все порочно, что было обычаем встарь,
и что лучшая форма правленья – империя,
а хмельной полудурок - и есть ее царь;
что держава цветет, хотя смерду в ней плохо,
что к добру осуждается всякий протест,
недоучки в верхи нам ниспосланы Богом,
а вот homo homini всегда - lupus est.
Я свой век доживаю и втуне, и в сырости:
голод, страхи, забвенье – до сердца дошло…
Сохрани мя, Господь, с несказанною
милостью…
Только мне девяносто – и это смешно.

СОВЕТ
Ты поплачь, если уж подвалило
и припомнилось все обо всем,
и слезу задушить не под силу -
мир крещенный пошел колесом.

Причитай, рви на грудках убогих
полотно, матерись в простоте,
клевещи, забывая о Боге, -
все дозволено: ты – на кресте.

- Хоть убей, не хватает к получке,
навалились долги – снежный ком,
родилось две правнучки у внучки,
зять поспешно исчез за бугром.

И грозят нам - то корью, то тифом,
и не слышат тебя, хоть взбесись,
достают власти новым тарифом
и на газ, и на свет, и на жизнь.

Ты рыдай, но рыдай втихомолку,
про себя, для себя, в кулачок:
от стенаний и жалоб - что толку!..
Потому-то на людях – молчок.

И Степаныч - пустой до получки,
у Петровны долгов – снежный ком,
кормит Карпыч не две, а три внучки,
а два зятя его - за бугром.

Что до власти – она не от Бога.
От мамоны, от рабских оков,
и от гога, еще от магога
и от всех семи смертных грехов.

Там в чести вахлаки, рукосуи
и, любимого ся возлюбя,
каждый сам за себя голосует
и возводит в чины сам себя.

…Ты рыдай, но подумай вначале,
где тут правда и в чем она – ложь.
Только людям умножишь печали
и от Заповедей отойдешь!

Источник: Вечерний Николаев | Прочитать на источнике